— Ну вот. Так и сделаем. Повесим объявление в баре и…

— И напишем, что это в честь возвращения Флори, — перебил он.

— Что? Когда? И ты мне не сказал!

— Говорю через тридцать минут после того, как сам узнал. Она сказала, что чувствует себя достаточно здоровой и соскучилась по дому. И по нас, думаю, хотя этого она не говорила. Я поеду за ней в среду утром. Дадим ей несколько дней отдохнуть и назначим veglia на вечер воскресенья.

Я долго смотрела на Князя и видела, что он и сам возвращается домой, возвращается к самому себе, смывает ненастье, которое в большей или меньшей степени стояло в нем все эти недели. Мы сидели и улыбались друг другу, и каждый посылал другому затупленный кинжал, каждый старался не заплакать первым.

Письма и записки покрывали каждый сантиметр двери в дом Флорианы — черную дверь с молотком в виде львиной головы.

Три высокие цементные ступеньки крыльца покрыты цветами, больше всего бутоньерок из мелких полевых цветов с короткими стебельками, завернутыми в алюминиевую фольгу или мокрый платок. Кто-то из деревенских женщин организовал бригаду поварих, и каждая в тот или иной день недели приносила Флориане обед или ужин. Меня организаторша попросила приносить ogni tanto, сласти, или хлеб, только нечасто — она уже знала мою страсть перекармливать людей. Домохозяйки, шоферы, посыльные, дровосеки, служанки, которые позаботятся о ее нарядах, — все предлагали свои услуги радостно и любовно. А Флори, само собой, так же осторожно и любовно, сперва робко протестовала, потом выразилась более определенно, заверив соседей, что, если будет нужна помощь, она сама попросит. Если понадобится.

Щеки на ее пергаментном лице пламенели розами. Шарф, рыжий, как ее волосы, охватывал голову и завязан был на лбу великолепным бантом. День был морозный, но она, поверх серого шерстяного платья, надела только свитерок и набросила толстую коричневую шаль. На ней были новые туфельки из мягкой черной кожи с небольшим каблучком.

— Купила в Перудже, — хихикнув, объяснила она.

Перуджа для нее и для ахающих соседок — все равно что Париж.

Она не так уж переменилась, не потеряла красоты, явно не слишком похудела и все же как-то уменьшилась, словно одного измерения недоставало, словно стала призраком самой себя. Барлоццо помог ей взойти по ступенькам палаццо к двери, кивал и тихо распоряжался. Они оба с улыбкой помахали руками и вошли в дом, и мне подумалось, что они похожи на новобрачных, скрывающихся от гостей на медовый месяц. Не хватало только рассыпаемого горстями риса, но вот и рис, рисовый суп, еще теплый в бело-синей кастрюльке, заботливо завернутой в кухонную скатерть. Вера сунула суп им в руки, прежде чем они скрылись за дверью.

Флори каждое утро выходила в деревню, делала покупки, болтала как всегда, как всегда пила caffe macchiato, улыбалась и смеялась все так же легко. Никакие тайны не окружали ее болезнь: она рассказывала, что продолжает лечение, но чувствует себя вполне окрепшей. Говорила, что поправляется. И всегда ходила в новых черных туфельках.

Барлоццо рассказывал не больше Флорианы, разве что выражал твердую уверенность, да и то больше блеском в глазах. Он решил не предупреждать ее о воскресной veglia, рассудив, что такая шумиха ее смутит. Сказал, что позовет ее в последнюю минуту и уверит, что все задумано давным-давно. Но он не хуже меня понимал, что праздник, задуманный как мятеж против январской тоски, приобрел масштаб сатурналии в честь Флори. И она, конечно, тоже поймет.

Три железных барабана, наполненные горящими дровами, освещали нам путь по холму в деревню, к пьяцце, где вдоль стены горели такие же барабаны и повсюду пылали факелы. В этой сцене мерещилось что-то языческое. И было некое мошенничество в том, что еды было куда больше традиционной scottiglia, хотя эта похлебка тихо кипела в двух больших горшках на кухонной плите бара. Но кроме нее, был cinghiale al buglione, дикий кабан, протушенный с томатами, чесноком и красным вином; ribollita, густая от cavolo nero, черной капусты; cardi gratinati, нежные стебельки, отваренные и запеченные с сыром и сливками. Было множество подносов с кростини, миски ломились от pici, и еще бочки, набухшие вином. И Флориана расхаживала по площади, пробовала, прихлебывала, рассказывала, как изголодалась по этим яствам, как, хотя ее друзья из Читта делла Пьеве — в шестнадцати километрах от Сан-Кассиано — отлично готовили, она стосковалась по тосканской кухне.

Не сказала она о другом: что даже тосканская кухня меняется от провинции к провинции, а иногда от коммуны к коммуне или от семьи к семье. Она не сказала, что местная кухня — общая черта итальянской жизни. Временами она посматривала на свои туфельки и исполняла короткий тустеп, восхищаясь ими. Однако когда настало время речей, ораторы стали один за другим отказываться, ссылаясь на то, что забыли текст или что выпили слишком много вина — что, по сути, одно и то же. Возникло выжидательное затишье, но тут Князь произнес:

— Как говаривал мой отец, ад — это когда нечего готовить и никто не ждет!

Еще несколько мгновений стояла тишина, взорвавшаяся рукоплесканиями и криками согласия. Это была странная минута. Но она быстро прошла, растворилась в уютных мелочах. Мы с Фернандо встретились взглядами и, не сговариваясь, решили, что пора уходить. Мы ускользнули, не прощаясь. Оба мы предпочитали уходить в разгар вечеринки. Мы скрылись быстро и незаметно и потому чувствовали себя беглецами, ускоряли шаг. Потом побежали вниз по холму до самого дома. Затормозили, отдышались и пошли дальше по дороге на Челле. Фернандо оглянулся на деревню и сказал, что огни превращаются в древние камни. И поцеловал меня, и прижал к себе.

— Она умирает, да?

Я минуту смотрела на него, прежде чем ответить:

— Почему ты так говоришь? Барлоццо не сиял бы так, если бы так думал.

— Меня это тоже сбило, но, когда я смотрю на нее, вижу что-то призрачное, как будто она уже ушла и ей только дали короткую отсрочку, отпуск, чтобы попрощаться.

— По-моему, это может быть просто оттого, что она побывала так далеко. Она уходила в места, которые мы и представить не можем, и теперь возвращается понемногу, шаг за шагом. Просто она еще не вся здесь.

— Я не могу не думать о нас, о том, что бы мы делали, если бы один из нас был Фло-рианой.

— Мы оба — Флориана. Мы все умираем, каждый по-своему. Все равно, смерть — просто переезд. А к переездам мы уже привыкли, — сказала я, мечтая закрыть тему.

— Просто переезд, да? Еще одно путешествие? Так ты считаешь? А я вовсе не так. Кроме того, мне нравится здесь. Я хочу остаться здесь, рядом с тобой. Делать то, что ты делаешь. Быть там, где ты. И как ты можешь оставаться такой бесчувственной?

— Я не бесчувственная. Просто я больше болею за Флориану, чем за себя или за тебя. Кроме того, я вся дрожу, и, по-моему, не столько от холода, сколько от этих разговоров. Пожалуйста, пойдем домой.

Я повернулась и быстро пошла назад.