Просто хочу, чтобы ты получал от меня все.

И ни в чем себя не ограничивал.

– Ларисочка, милая, ты и так даешь мне очень много, – проговорил я. И в этих моих словах не было ни капли лицемерия.

Как и в следующих:

– Может, даже больше, чем я заслужил в этой жизни.

– Ты заслужил все, – Лариса открытой ладонью провела по моему лицу, и ее прикосновение напоминало прохладное дуновение в знойный день.

И я прошептал в ответ:

– А ты для меня – больше, чем все.

После этих моих слов Лариса опустила глаза, но ее губы разошлись в улыбке:

– Все равно, сегодня твой день, и пусть твой размножастик резвится, как хочет…

– …Не волнуйся, друг мой нежный, – прошептал я, склоняясь губами к щеке моей поэтессы.

А огонь костра продолжал освещать Ларисино лицо.

Добавляя мистики в реальность.

– Я не волнуюсь.

Во всяком случае, я волнуюсь не за себя.

– А за кого? – мне не могло прийти в голову, что у костра над рекой теплым осенним вечером можно о чем-то волноваться.

И это говорило о том, что в мою голову могло прийти далеко не все.

– Сегодня, прощаясь, Аркадий, кроме того, что я пересказала тебе, сказал одну очень странную фразу.

– Какую, милая?

– Он сказал, посмотрев в твою сторону: «Пошли ему, Господи, врагов только из тех, кто порядочен».

После этих Ларисиных слов мы оба замолчали.

И в этом молчании ответ нашелся сам, хотя произнести его выпало мне.

И я сделал это спокойно и тихо:

– Если у меня есть враги в этом мире, значит, я не зря живу на свете.

Каким же невзрачным должен быть человек, если на свете не нашлось никого, кто бы ее возненавидел.

Глупо – прожить жизнь в нашем мире, не став ни кем уважаемым.

Подло – прожить жизнь в нашем мире, не став ни кем ненавидимым.

Лариса посмотрела на меня, потом встала в полный, обнаженный рост, подняла руки вверх, призывно демонстрируя мне себя…

…Иногда умному мужчине нужно стесняться того, как он одет, перед своей женщиной. Но никогда красивой женщине не нужно стесняться того, как она раздета, перед своим мужчиной…

…А потом она шагнула в темноту:

– Догоняй! – этот возглас моей поэтессы колокольчиком прозвучал из потемок, увлекая меня за собой.

И я догонял ее по всему полю, каждый раз, когда она позволяла мне это сделать и получить в награду за это ее поцелуй, до тех пор, пока мы не оказались в палатке, где ветер сразу загасил свечу.

Чтобы разжечь наш настоящий пожар для нас двоих.

И, кроме всего прочего, было очень хорошо от того, что у Ларисы никогда не «болела голова»…

…Счастливое утро в палатке, на природе в хорошую погоду, это – первый луч солнца и любимая женщина рядом, в состоянии «устала отдыхать»: «Хочешь – посуду помою, а хочешь – что можешь…»

…Пока Лариса еще спала, я выбрался за пределы нашего дома и оказался в утреннем тумане, который был таким плотным, что скрывал не только окружающий нас лес и реку, но даже концы веревок, подтянутые распорами, растворялись его густоте. И это делало обыкновенную брезентовую палатку волшебно взвешенной в пространстве.

Туман – это один из символов нашей души в природе.

Словно слоями не вполне прозрачных покрывал, сквозь которые загадывались и разгадывались очертания окружающего мира, он маскировал быль под небыль, делая природу колдовской.

И непонятной.

Лес, проступавший сквозь туман, был полон неясности, но жизнь не становилась хуже от того, что казалась загадочной.

Если в сказке нет загадки, значит – это не сказка, а быль…

…Наверное, такие же загадки стояли перед первыми людьми, только начинавшими понимать не только свое место, но и собственную роль в том мире, который постепенно становился их миром. И открытия приносил каждый шаг, сделанный ими…

…В том, что Лариса появилась неожиданно, не было ничего неожиданного.

Если не считать того, что просыпающейся на природе я ее еще никогда не видел.

Ее личико возникло из-за отворота влаза в палатку, такое сонненькое, с непроснувшимися полностью, по-детски моргающими глазками, и я не смог удержаться от того, чтобы не начать целовать эти милые моргалочки.

А моя поэтесса шептала:

– Еще…

Еще…

Еще, – и когда я на мгновение отстранился от ее лица, то увидел, каким яркими были ее губы:

– Какие у тебя губы алые, милая.

– Я ведь – Алова.

Эти губы – для тебя.

И я, отбросив все условности, воспользовался призывом ее губ, почувствовав, как, отдаваясь мне, ее губы пробуждались. Наше утро любви вступило в свои очередные права.

– Так меня еще ни разу в жизни не будили, – засмеялась Лариса, баловски погрозив мне пальчиком через несколько минут.

Потом собрала пальчики в кулачок, подула на него и добавила:

– Можем завести традицию…

…Лариса была женщиной, способной строить свою судьбу, и сама выбирала себе мужчину.

И, сделав свой выбор, она делалась настоящей женщиной для своего избранника.

Будучи незаурядной, она не останавливала своего выбора на зауряде.

Таких, как она, нельзя было избрать, но можно было быть избранным ею.

И ее выбор – становился честью для мужчины.

Лариса была сильной женщиной и потому о том, какая она слабая, я не мог узнать довольно долго.

До тех пор, пока судьба не предоставила ей возможность продемонстрировать не только свою силу, но и свою слабость…

– …Пойду искупаюсь, – Лариса взяла в руки гитару, и я не удержался, спросил:

– А зачем тебе нужна гитара на берегу? – и она не удержалась, ответила:

– А зачем гитара нужна во всех остальных местах?

Моя поэтесса скрылась в тумане, но я не сомневался в том, что смогу ее легко найти. Немного повозившись с разбросанными вокруг палатки вещами, я пошел к реке, и, когда я вышел на край земли, окружающий меня мир стал вырисовываться из тумана, как проявляется фотография под рукой опытного мастера.

Но еще до того, как увидеть Ларису, я услышал ее голос.

Чистый.

Спокойный.

Глаголевый.

Глаский.

Она пела песню, и это была песня человека, которому было что сказать миру, который творился вокруг нее. Песня непритворного человека – непритворному миру.

И рассветное эхо цитировало слова моей поэтессы…

…Это была песня не о чем-то конкретном, но – о том, что дорого.

Как и во всякой песне, в ней не было имен и фамилий, а значит, каждый, кто хотел, мог поставить под ее словами свое имя.