— А, господин репортер, — сказал он. — Явились не запылились!

— Как Матвей Петрович? — спросил я, входя и раздеваясь.

— Жив! Вешайте ваши вещи сюда, это пальто Горна.

— Павел Иванович тоже тут?

— Да, и чувствует себя скверно. Впрочем, он всегда чувствует себя скверно, — Чепурнин достал сигару из небольшого кожаного чехла. — А вот я чувствую себя хорошо.

— Везет вам.

— Слышали? Арестовали повара Рыбакова. Следователь сообщил мне по секрету, что именно он и отравил.

Я пожал плечами:

— Все может быть.

Помня слова Архипова про то, что убийца должен успокоиться, я не стал распространяться о том, что считаю Рыбакова совершенно невиновным. Мы прошли по узкому коридору в спальню. Там на широкой кровати под теплым одеялом лежал Патрикеев.

— Вы не кажетесь особенно мертвым, Матвей Петрович, — пошутил я.

— И я себя уже так не чувствую, спасибо Паше! — ответил купец, помахав мне рукой. — Садитесь, где хотите, делайте что хотите, ешьте и пейте, что хотите.

Горн сидел рядом с кроватью на стуле и меланхолично почесывал ногу.

— Если бы не он, — Патрикеев указал на аптекаря пальцем, — меня бы уже обмывали.

— Ты сам невольно спас себя, — ответил Горн. — Чай оказался очень кстати. Я тебе ведь никогда не рассказывал, что танин, содержащийся в чае, связывает молекулы цианистого калия.

— Нет! — сказал удивленно Патрикеев.

— Крепкий чай, плюс немедленное промывание желудка, плюс твой восхитительный организм. Только поэтому мы сегодня не в черном, Матвей. Егор!

— А?

— Прекрати курить рядом с больным!

— Да пусть его! — крикнул Патрикеев. — Мне не мешает! Гиляровский! Правда, что полиция поймала убийцу?

— Похоже, что да, — ответил я. — Насколько мне известно, завтра утром об этом уже будут публикации в газетах.

— Повар? — спросил Патрикеев.

Я кивнул.

— Вот скотина! — удивился спичечный магнат. — И с чего это он выдумал всех нас травить? И как же он умудрился? Ведь всем накладывали из одного блюда!

— Может быть, яд уже был в самой тарелке? — сказал я. — Он мог намазать тарелку или покрыть ее раствором яда. Она высохла, и — незаметно.

Горн фыркнул.

— Но есть и другое объяснение, — сказал Чепурнин, наливая себе из графина коньяк. — Что никакого яда в тарелке не было. А был он, например, в твоем вине. Или в твоем чае.

— И кто же его туда бросил? — спросил Патрикеев. — И как?

— Очень просто, — ответил Чепурнин невозмутимо. — Кто-то бросил его, когда потушили свет.

— Кто?

— Ну… Я, например. Или Горн. Или вот он. — Чепурнин ткнул сигарой в моем направлении.

— И зачем? — спросил я.

— А так, для развлечения, — ответил Чепурнин, отпив из своего бокала. — Для развлечения. Вам, Гиляровский, вероятно, хочется написать эффектную статью. А что может быть эффектней, когда репортер сам присутствует при событии?

— Чушь, — сказал я. — Чтобы описать пожар, мне вовсе не надо поджигать дом. Главное — успеть приехать вовремя.

— Ага! — сказал Чепурнин, прикладываясь к своей сигаре. — Тогда предположу, что травили не вы, но вы знали откуда-то, что произойдет отравление. Вот и приехали в нужное место и в нужное время. Откуда вы узнали про наши сборища?

— Я рассказал, — подал голос Горн.

— О! — воскликнул Чепурнин. — Так значит, отравитель вовсе никакой не повар, а наш дорогой Павел Иванович! Он заранее рассказал господину Гиляровскому, тот приехал и — вуаля! Горн! Конечно, ты! Ведь у тебя в аптеке есть яды?

— Есть, есть, — ответил Горн. — Но отравил не я.

— А зачем было бы Паше меня травить? — спросил Патрикеев, подтягиваясь на подушках повыше.

— Ну… я не знаю, — ответил Чепурнин. — Например, он не хотел одолжить тебе денег, чтобы покрыть долги.

— Иди ты к черту! — крикнул Патрикеев.

— Ну-ну, — ответил Чепурнин. — Коньяк-то у тебя дешевенький.

Патрикеев начал наливаться кровью, но в этот момент в дверь позвонили.

— Я открою, — сказал Горн вставая.

Пока он ходил к двери, мы молчали. В прихожей послышался женский голос.

— Ого, — сказал Чепурнин. — К тебе дама. Ты вызвал сиделку?

Патрикеев молчал. В дверь быстро вошла Глафира Козорезова, позади которой шел Горн. Увидев нас, она нерешительно остановилась.

— Ба! — воскликнул Чепурнин, ставя свой бокал на прикроватный столик и надевая на нос пенсне. — Какими судьбами!

Он обернулся к Матвею Петровичу, который во все глаза смотрел на певицу.

— Так здесь будет концерт? Матвей, ты умеешь болеть на широкую руку.

— Господа, добрый день, — сказала Глаша. — Могу я вас попросить оставить нас с Матвеем Петровичем?

— Конечно, — сказал я.

— Зачем? — бесцеремонно спросил Чепурнин.

— Егор! — крикнул Патрикеев. — Уйди, а?

Чепурнин скрестил руки на груди и не двинулся с места.

— Вот, значит, как! — произнес он глухо. — Вот оно, значит…

Глафира прямо и долго посмотрела ему в глаза. Она не отводила взгляда, и наконец Чепурнин сдался и махнул рукой:

— А! Пусть так! Прощай, Матвей, да помни… впрочем, думаю, что ты и так не забыл…

Не договорив, он стремительно пошел к двери, а мы с Горном двинулись за ним. Выходя в прихожую, я оглянулся — Глафира бросилась к кровати и обняла Патрикеева.

Одевшись, мы стали спускаться по лестнице. Впереди шел Чепурнин — быстрым шагом, зло колотя тростью по ступеням. Уже на улице он обернулся, посмотрел вверх, вероятно на окна квартиры Патрикеева, и просвистел несколько тактов из арии «Сердце красавицы склонно к измене». Потом, так и не попрощавшись, зашагал в сторону Каменного моста. Мы с Горном остались одни. Он стоял отрешенный, опустив руки и едва шевеля губами, как будто разговаривал сам с собой.

— Павел Иванович, — позвал я его. — У Чепурнина что-то было с госпожой Козорезовой?

Он очнулся.

— Что? А… нет… Просто Егор очень самоуверен. Очень. Нечеловечески самоуверен. Простите, Гиляровский, мне нездоровится. Пойду, поищу экипаж.

Горн вяло пожал мне руку и ушел. Как только он удалился на порядочное расстояние, я обернулся и позвал:

— Александр Власыч, хватит прятаться. Я вас видел.

Из-за угла появился Фомичев. Лицо у него было совершенно несчастное.

— Она там? У него? — спросил он.