Мы в подземельях темных. Мы

Один к другому, точно дети,

Прижались робко в безднах тьмы.

По мертвым рекам всплески весел,

Орфей родную тень зовет.

И кто то нас друг к другу бросил,

И кто то снова оторвет…

Максимилиан Волошин

В башне Изиды уже несколько месяцев жила семья какого-то таможенного чиновника. Борские переехали в маленькую квартирку на Петербургской стороне с окнами во двор-колодец, до того неживой и мрачный, что одинокий тополь у глухой стены казался роскошным произведением природы, оазисом среди каменной пустыни.

«Хватит с нас мистики!» — сказали в один день супруги Борские и стали подыскивать себе другую квартиру, поменьше и попроще пресловутой башни. Это было последнее их решение, принятое согласно. В день переезда в альманахе «Северные цветы» вышла пьеса Борского «Зинкино корыто». Действие ее происходило в обычной прачечной. Поэты-мистики заходят сюда, чтобы простирнуть свои грязные воротнички, и видят прачку Зину. Она им кажется новой богиней Венерой, вышедшей из мыльной пены. Начинается мистический танец вокруг богини. Мистики садятся в корабль, чтобы плыть на Кипр Духа, родину Венеры. Но корабль оказывается обыкновенным тазиком из прачечной. Мистики тонут в Фонтанке.

Шпанский с остальными, конечно, узнали в тонущих мистиках себя. Произошел жуткий скандал с проклятьями, угрозами вызова предателя Борского на дуэль, впрочем, неосуществленными. Башня Изиды была названа «Аскольдовой могилой новой поэзии» и «Маяком предателей и отщепенцев».

Борские не опасались их угроз и тем более проклятий. Они просто решили сменить обстановку. Супруги устали от «идеальных порывов духа», от «имманентных мандрагор» и «гиацинтовых Пегасов». Людмила же хотела самых простых отношений между мужчиной и женщиной, которые до сих пор оставались для нее нераскрытой тайной. Но месяц спустя она поспешно уехала к отцу и матери в Бобылево, оставив Алексея одного в полутемном кабинете за большим письменным столом.

Свет лампы освещал нижнюю часть лица Алексея, стопку чистой бумаги и всего один исписанный стихами листок, в который смотрела грустная фарфоровая собачка.

— Мне тоже кажется, что острый каблучок, наступающий на сердце поэта — это чудовищная пошлость, — сказал Алексей собачке, прятавшей от него взгляд за свисающими ушами. — Но ты пойми, в этой пошлости я честен, потому что так оно и есть. Я так слышу, так буду писать. Ведь мы не испугаемся пошлости? Еще бы! Ты сама и есть первая пошлятина, тебе ли себя бояться? Прости…

В дверь постучали. Вчера Алексей пришел вечером домой, едва держась на ногах, и вырвал звонок с корнем, когда ему никто не открыл. Борский не обратил на стук никакого внимания.

— Она так измучила меня. Она ничего не понимает. Иногда мне кажется, что она — низкопробная дура. Вот и тебя она поставила мне на стол и запретила убирать. Но без нее я не могу, мне надо видеть, чувствовать ее все время рядом с собой. Я должен выслушивать ее упреки, обнаруживать ее непонимание. Понимаешь? Я должен гибнуть вместе с ней. Почему?..

Опять послышался стук.

— Стук в дверь. Открыть, не разрешив вопроса, я не могу. И гость мой как вопрос стоит в дверях… Или не так? А ведь вправду кто-то стучал… Люда? Она вернулась!..

Он побежал в прихожую, на ходу потерял тапочку, убежал вперед, вернулся, шарил ногой под креслом, встал на четвереньки. Не слыша больше стука, вскочил, открыл входную дверь, держа тапочку в руке, как собачка, встречающая хозяина.

На лестничной площадке стояла высокая и, как отметил про себя Борский, статная молодая девушка.

— Здесь проживает поэт Алексей Алексеевич Борский? — спросила она с южным акцентом.

Понятно. Одна из поклонниц его таланта. Наверное, слушала его выступление на поэтическом вечере в Киеве три года назад.

— Алексея Алексеевича нет и в ближайшее время не будет, — ответил Борский с интонациями Людмилы в голосе. — Он сейчас отдыхает в Крыму. Прошу прощения…

Девица лукаво посмотрела на Алексея и спросила:

— Ведь это вы, господин Борский? Не обманывайте меня. Ведь у меня есть даже ваш фотографический портрет… Сейчас…

Она наклонилась и стала рыться в сумочке, которую можно было бы назвать дамской, если бы не ее внушительные размеры.

— Отойдите, вы заслоняете мне свет, — приказала она, и Борский невольно подчинился.

Девица извлекла из сумки листок плотной бумаги. К удивлению Алексея, это была старенькая литография, изображавшая горца в мохнатой шапке и бурке, скакавшего на лошади на фоне заснеженных вершин.

— Нет, это не то… Сейчас, господин Борский… Где же вы? Куда вы провалились?

— В преисподнюю, — грустно улыбнулся поэт.

— А! Нашла. Вот вы — молодой, красивый и очень талантливый.

— Откуда это у вас?

— Купила в Ставрополе, в книжной лавке. Мой батя вас немного помял. Видите трещину на снимке поперек лба? Но ничего. Зато я вас вот нашла живого…

— Да, живого. А то могли б не успеть. Я спрашиваю не про фото, а про этот рисунок, литографию. Откуда у вас этот горец?

— Так все оттуда же. В лавке книжной и купила, в Ставрополе. Там много всякого такого продается.

— Погодите, так вы сюда из Ставрополя?

— Не, я из станицы Новомытнинской. Терское казачество… Слыхали?

— Вот как! Вы с Терека! Удивительно! Так проходите! Что же я держу вас на лестнице? С самого Терека? Удивительно!

— Что же тут удивительного? — говорила девица, бойко заходя в квартиру Борского. — Тут Нева, там Терек. У вас туда вода бежит, у нас — сюда, значит. По всей России реки до самого Северного Кавказа. И ничего удивительного…

— Прошу прощения, я не спросил вашего имени…

— Катерина Хуторная.

— А по батюшке?

— Катерина Михайловна по батюшке… Борский засуетился, пригласил девушку в гостиную, бросился разогревать чай.

— Вы извините, я вторую неделю без прислуги…

— А на что нам прислуга, Алексей Алексеевич? Мы и без прислуги управимся. Где тут у вас кухня? Показывайте, показывайте… Вы — знаменитый российский поэт, вам по-бабьему стряпать не положено. А нам, казачкам, это привычно и положено… Идите пока, попишите какие-нибудь великие стихи!

— Так вы, Катерина Михайловна, думаете, что поэт вот так захотел и пошел писать стихи? В любое время, как лесоруб или косарь.

— Косарь в любое время не косит, а только после Петрова дня…

— Хорошо, как любой работяга. Так? Думает: дай-ка сейчас великий стих напишу. Идет и пишет.

— А что? Разве не так?

— Вы прелесть, Катерина Михайловна, — обрадовался Борский ее наивности.