— Не то чтобы высказал. Пообещал оторвать мне голову и все орал, чтобы я готовился. — Его взгляд мазнул по моим голым ногам, заставив меня вспомнить, что я вообще-то в халате, едва прикрывающем колени. У меня потеплели щеки. — Можешь мне рассказать, что случилось? И садись, холодно на улице. — Он бросил взгляд за мое плечо, на освещенные окна, и спохватился. — Твой сын ведь дома не один?

— Нет, с мамой… — сказала я, забираясь внутрь и закрывая дверь. Коленки мгновенно покрылись мурашками в тепле салона, и я постаралась как можно незаметнее одернуть подол халата. — Только не включай свет, ладно? Я в домашнем.

— Без проблем, — сказал он, и я была благодарна за то, что он не напомнил, сколько раз видел меня «в домашнем» раньше.

Сам Егор был тоже одет в домашнее: в темную футболку и штаны; и волосы у него были как будто чуть мокрые, а, принюхавшись, я ощутила исходящий от него еле заметный запах геля для душа.

Получается, Лаврик позвонил, и он сразу же поехал сюда? Господи, я надеялась только, Наиля не слышала этот разговор. Что он сказал ей, когда уезжал? Или Егор был дома один?.. Или она сама сказала: поезжай и скажи Нике, чтобы она больше не смела вмешиваться в твою жизнь, а потом возвращайся в теплую постель, где я буду тебя ждать?..

— Я правда не хотела тебя во все это втягивать, — сказала я, заставляя хор вопросов в голове замолчать.

— Ни во что ты меня не втянула, не выдумывай. — Егор нахмурился, левая рука легла на рулевое колесо, когда он полуобернулся ко мне. — Так что произошло? Лаврик прямо-таки взбесился.

— Произошло то, что я передумала и остаюсь здесь, — сказала я, глядя на свои сложенные на коленях руки. — Не из-за тебя, — добавила торопливо, бросив на Егора быстрый взгляд. Он промолчал. — Я позвонила Лаврику, чтобы сказать, что остаюсь, и он, естественно, решил, что мы с тобой помирились и это ты уговорил меня остаться. Начал орать, слова не дал больше сказать. Я пробовала пробиться, но… ты же его знаешь.

— Да, — сказал Егор негромко. — Лаврика я знаю.

— Так он приедет, чтобы уговорить тебя уехать обратно? — спросил он, когда я не продолжила.

Я прикусила губу и покачала головой.

— Нет. Он сказал, что приедет, чтобы забрать Олежку. И все. Я могу не возвращаться. Я вообще могу больше никогда туда не возвращаться, вот так.

Повисшее молчание было густым, как холодный кисель. Я покосилась на Егора, и в полутьме салона его глаза мрачно блеснули.

— Погоди-ка, — сказал он мягким тоном, который меня никогда не обманывал. — Что значит «забрать»? Как? Посадить в машину и уехать? Увезти ребенка против твоей воли?

— Он этого не сделает, — сказала я. — Лаврик на такое не способен, он остынет, подумает и опомнится….

— Конечно, опомнится, — согласился Егор все так же мягко. — Послушай, Ника, давай сделаем так. У меня в воскресенье выходной. Я смогу приехать к тебе пораньше, и мы вместе поговорим с Лавриком…

— Нет, я не хочу, чтобы ты приезжал! — Я оборвала его так резко и так громко, что испугалась сама. — Не надо, правда. Я сама с ним поговорю и все еще раз объясню.

— Ника…

— Егор, я не хочу, чтобы ты мне помогал, — но я снова перебила. — Я не нуждаюсь и не хочу больше вашей помощи, ни твоей, ни Лаврика. Больше не хочу.

На лице Егора появилось выражение, которого я не видала у него еще никогда: он казался уязвленным, раздосадованным, растерянным моей отповедью — и одновременно на нем проступило понимание, пусть неприятное для него, но понимание того, что я на самом деле больше не хочу принимать его помощь. Что та Ника, которая с готовностью пряталась за спинами своих друзей, больше не хочет этого делать.

Не потому что перестала бояться.

Просто друзья ей были больше не друзья, и теперь она должна рассчитывать только на себя саму.

Да, когда-то мы трое поклялись приходить друг другу на выручку, что бы ни случилось. Но что толку было от этой единственной клятвы, если все остальные мы уже нарушили? Что толку было от клятвы, если дружба, которая ее питала, умерла?

— Так вот в чем дело, — произнес Егор медленно после еще одного молчания, пропитанного мыслями и несказанными словами, — вот почему ты на самом деле решила остаться.

— Мне предложили работу в садике, — сказала я тихо, не подтверждая, но и не опровергая его слова. — И Олежку туда тоже готовы взять. И если я буду жить здесь, Лаврику не придется оплачивать мне квартиру, и я не буду чувствовать себя его должником. Я хочу быть сама по себе, понимаешь? Жить своей жизнью. Двигаться дальше.

Егор машинально погладил кончиками пальцев руль, проследил за этим движением так, будто оно было очень важным, почти жизненно необходимым.

Я помнила прикосновение этих пальцев. Я тоже проследила за их движением так, будто от этого зависела моя жизнь, и едва успела перевести взгляд на его лицо, когда Егор повернулся ко мне.

— Прости, — наконец, сказала я, даже не зная толком, за что прошу прощения: за ненужную откровенность, за отказ принять помощь, за звонок Лаврика.

Он сжал губы и побарабанил пальцами по рулю, прежде чем заговорить, будто бы все-таки принимая извинения.

— Ладно, — сказал наконец. — Ладно, я не стану тебе помогать, если ты не хочешь. Вмешаюсь только, если ты попросишь сама… Так можно?

Я неуверенно кивнула.

— Можно.

— Тогда подвинь ноги, мне нужно залезть в бардачок, — сказал он вдруг, и я удивленно воззрилась на него. — Там есть блокнот. Я дам тебе номер телефона одного юриста… на всякий случай.

— Лаврик на такое не способен, — снова повторила я.

— Не способен, — спокойно согласился Егор, потянувшись к бардачку, когда я убрала ноги к самой двери, — но я все равно хочу тебе дать этот…

Он случайно задел кончиками пальцев мое бедро у самого колена и отдернул руку так быстро, будто его ударило током. Лицо у меня полыхнуло жаром до самых ушей, а сердце вспыхнуло, расплавилось и попыталось прожечь в груди дыру. Егор отвернулся, обратив лицо вперед, и вцепился в рулевое колесо обеими руками. Я увидела, как он сглотнул, прежде чем хрипло проговорить:

— Блокнот лежит сверху, увидишь.

Блокнот и в самом деле лежал сверху, ручка была продета в спираль. Достать и отдать проще простого, но у меня будто свело руки, и я едва не уронила блокнот прямо на пол. Мы оба даже не скрывали,