В начале 1941 года С. Вуд, торговый атташе посольства США в Берлине, добыл гитлеровскую директиву № 21 (план «Барбаросса»)[284]. Американский историк Р. Доусон полагает, что эта директива стала «корректирующим элементом» в подходе американцев к Советскому Союзу[285]. Можно пойти дальше и сказать: завладение тайной плана «Барбаросса» явилось корректирующим элементом всей американской политики и, по-видимому, способствовало принятию важнейшего закона о ленд-лизе, установлению рабочих связей между штабами вооруженных сил США и Англии, введению в Соединенных Штатах (май 1941 года) «неограниченного чрезвычайного положения».

Сути не отменяет то, что ряд шагов администрации, особенно после подписания советско-японского договора о нейтралитете, сопровождался недружественными СССР выпадами или мерами, объективно наносившими урон взаимоотношениям между двумя странами. Больше всех усердствовал здесь госдепартамент, который президент не без причин клеймил как прибежище американских «умиротворителей»[286]. На отдельных этапах возникало как бы два непараллельных курса, не замыкавшихся только на советские дела, – госдепартамента и Белого дома, К. Хэлла и Ф. Рузвельта.

Цели Рузвельта после превращения Соединенных Штатов в воюющую державу не исчерпывались нанесением поражения Германии или Японии. Они не сводились, с другой стороны, к обеспечению общей победы держав антигитлеровской коалиции. США боролись за свой прообраз мира и с некоторого времени захотели, чтобы именно вашингтонская модель стала общей для остальных, чтобы именно на нее потрудился в особенности СССР. Конечному замыслу подчинялись планы наращивания американского военного производства и строительства вооруженных сил, графики их включения, если потребуется, в операции на театрах войны.

Вплоть до объявления Берлином[287]войны Соединенным Штатам глава администрации не терял надежды, что немцы предпочтут опосредованное участие США в конфликте прямому противоборству с агрессорами, надежды, что Вашингтону удастся так долго, как он найдет нужным, воздействовать на ход и исход борьбы, держась на отдалении. Спектр выбора у американцев в таком случае был бы завидным, возможности для ускорения или замедления отдельных процессов и их регулирования – недосягаемые для сражающихся соперников.

Оказавшись против своей воли втянутыми в войну, американские генералы и адмиралы загорелись было жаждой подвигов. Им не терпелось реабилитировать себя за унизительное фиаско в Пёрл-Харборе. Технически и организационно это было проще тогда сделать в Европе. Но «большая стратегия» подчинилась еще большей политике[288].

Несложно вычислить, сколь оторванными от жизни были военно-политические воззрения США до 1 сентября 1939 года (нападения Германии на Польшу), до 10 мая 1940 года (начала наступления вермахта на Францию) и до 22 июня 1941 года. Официально Вашингтон держался нейтралитета. Благожелательного по отношению к Англии, Франции и Польше, внимательного к Германии, Италии и Японии, заостренно критического к Советскому Союзу. Лично президент Рузвельт заземлил свое восприятие советского вскоре после нападения Германии на СССР. Если с началом войны в Европе глава администрации (5 сентября 1939 года) подписал прокламацию, подтверждавшую нейтралитет, вслед за чем были заморожены английские и французские заказы в США, то в советском случае он специально 26 июня 1941 года позаботился о том, чтобы ранее подвешенные советские контракты и фонды были разблокированы и СССР был предоставлен благоприятный режим для закупок необходимых, в том числе военных материалов[289].