И я дождалась его.

Он вышел из Университета вслед за стайкой студентов; ноги мои приросли к мостовой. Я столько раз воображала себе нашу встречу, что почти перестала верить в неё.

Он шёл прямо на меня, небрежно помахивая книгой в опущенной руке, — снова повзрослевший, заматеревший как бы, с чистым бесстрастным лицом, с жёсткими складками в уголках рта — резкими, немолодыми складками, которых раньше не было… Шёл уверенно, будто повторяя давно знакомый путь. Он не был похож на человека, только что вернувшегося из странствий, — скорее на вольнослушателя, отбывшего в Университете очередную лекцию. Глаза его обращены были вовнутрь — он не видел ни улицы, ни прохожих; не увидел и меня, когда я преградила ему дорогу:

— Здравствуй!!

Какое-то время он пытался вспомнить, кто перед ним. Кивнул без особой радости:

— Да… Хорошо.

Тогда я не удержалась и обняла его. Обняла, ткнулась носом в ухо, вдохнула чуть слышный запах, сразу пробудивший в моей памяти тёмную комнату с прогоревшим камином и таинственную местность на запрокинутом Луаровом лице…

Он осторожно высвободился. Вздохнул:

— Извини. Но я очень занят.

— Я тоже, — сказала я серьёзно. — У меня свадьба на носу. Я выхожу за тебя замуж.

Он не оценил моей шутки:

— Прости… Потом.

Он продолжал свой путь — а я бежала рядом, как собачка:

— Луар… Ты знаешь, я ведь ушла из труппы… Чтобы дождаться тебя. Когда ты приехал?

Он думал о своём. Пробормотал рассеянно:

— Не важно.

Я сбавила шаг; потом кинулась догонять:

— Не важно?!

Он посмотрел на меня уже с досадой:

— Есть вещи… важнее. Не отвлекай меня, пожалуйста.

Квартал прошёл в молчании — он шёл, я семенила, приноравливаясь к его широким шагам, и всё ещё не хотела верить. Опять. Всё это уже было однажды… Он вернулся из Каваррена строгий и отчуждённый — но тогда мы ещё не были мужем и женой. Тогда нас объединяла только сумасшедшая ночь в повозке на ветру — а теперь ради него я отказалась от всего, что у меня было.

— Луар… Я тебе больше не нужна?

Он поморщился:

— Не сейчас.

«Он бросит тебя и забудет».

Тонкая весенняя травка пробивалась между булыжниками мостовой. Я осталась одна.

* * *

Он сидел у края прибоя, и жадные сочные брызги иногда долетали до самых его сапог. Он сидел, опустив плечи, неподвижно уставившись на тонкую линию, где тёмно-синее переходило в белесо-голубое.

За его спиной стояла гора, которая была когда-то вулканом; теперь уже этого никто не помнил, это была холодная смирная гора, изрезанная временем и источенная ветром; однако он, напрягшись, ещё умел вспомнить, каково быть раскалённой лавой и стекать по этому пологому, заросшему можжевельником склону.

Перед ним лежало море — очень большая горькая чаша. Ничего, он пивал кое-что погорше — за всю его жизнь сладкого было всего ничего. Какие-то форели в светлой речке, какие-то муравьиные сражения на горячем белом песке, чьи-то руки на глазах, чьи-то губы… А дальше память отказывала, хотя он знал, что её можно принудить. Принудительно можно вспомнить всё, что угодно — только зачем?

Вот, однажды он был раскалённым красным потоком, и живое дерево трещало от его прикосновения, обращаясь в пепел… Потом он снова стал человеком и пил вино в портовом кабаке… Вина можно выпить и сейчас. А вот лавой уже не быть никогда — но вот беда, не хочется ни того, ни другого. Только сидеть у моря, смотреть на уходящие к горизонту белые гребни и думать ни о чём.

Всю жизнь его награждали ни за что и ни за что наказывали… От него ждали не того, что получалось потом. После давних потрясений его жизни текли, переливаясь одна в одну, без неожиданностей, ровно, как ухоженная дорога… Жизни, потому что их было, кажется, несколько, он сбился со счёта ещё в первый раз.

А теперь, возможно, наступает конец. Его дорога замкнулась кольцом — недаром эти вспышки, озарения, воспоминания почти вековой давности, недаром в том ущемлённом мальчике ему померещилось собственное отражение…

Теперь тот, другой, мальчик с похожим именем стоит на извечном кольце — и сам того не знает… до поры. Скоро ему всё откроется — и тогда, возможно, он изберёт свой путь, кольцо изменит форму, мир изменится — либо погибнет…

Ох, как надоели эти патетические фразы. Гибель мира… Тогда он не сможет вот так сидеть и смотреть на море — но он так и так не сможет, пора и честь знать, не бессмертный же он, в самом деле…

Он ощутил неприятный холодок под сердцем. А кто знает? А вдруг?..

Море плеснуло особенно сильно — и он увидел на камнях у ног своих распластанную студенистую медузу, склизкий комок с фиолетовыми квадратами на спине — будто окошко…

Что за дикая мысль о бессмертии. Да, он зажился — но что из этого? Он же, как-никак, не вполне обычный человек… Меченый, можно сказать… Клеймённый…

Новая волна не дотянулась до медузы — обдала веером брызг.

Кольцо, подумал он со странным чувством. Кольцо замыкается… Только я уже не тот. Просто страшно подумать, до чего я стал не тот…

Медуза истекала водой — кусочек мутного льда на залитой солнцем гальке.

Удивительное дело… Сам он тоже никогда не ожидал от себя того, что получалось потом. Как-то само получалось, честное слово…

Он шагнул вперёд. Наклонился, взял холодное, студенистое голыми руками. Дождался подступившей волны; опустил медузу в воду, разжал пальцы:

— Иди домой.

* * *

Очередное посольство застало Эгерта за бокалом кроваво-красного вина.

Солль отлично помнил человека, протянувшего ему запечатанный пакет. Ветеран стражи, наставник молодых, бывалый служака с маленьким рубцом над правой бровью; и в лучшие времена он держался сдержано — а теперь суровое лицо его казалось угрюмым.

«Полковнику Соллю радостей и побед». Несколько обычных парадных строк Эгерт пропустил, не задумываясь. Потом взгляд его споткнулся, и тщательно выведенные буквы расплылись.

«Засим сообщаю печальное известие… Капитана Яста, на плечи которого по внезапном вашем отъезде возлеглись обязанности командующего гарнизоном, уже нет среди живых…» Эгерт закрыл глаза. Капитану Ясту было чуть больше двадцати — талантливый молодой парень… Надежда. Будущее.

«…из пятерых купцов вырвался только один, который, истекая кровью, и явился к бургомистру и со слезами молил его о справедливости… Да и кому, как не городскому гарнизону, быть в ответе за безопасность дорог и селений? Капитан Яст воспылал гневом, собрал отряд и отправился, дабы наказать обнаглевших разбойников… Случилось, однако, так, что разбойники наказали капитана Яста, а с ним и доблесть и честь городского гарнизона… Сии злодеи, разобщённые в прошлом, ныне объединились в одну оголтелую шайку… Отряд капитана Яста угодил в засаду и был вырезан до последнего человека… Оплакивая погибших, городские власти обращаются к вам, господин Солль — вернитесь, полковник, и встаньте во главе преданных вам воинов… Иначе бесчинства злодеев угрозят не только славе гарнизона, но и безопасности окрестных мест…» Эгерт поднял голову. Всё письмо было сплошной упрёк.