Вылетит на миг синий плакат с надписями в столбик: Рязань, Казань, Сызрань, или там, скажем, Тамбов, Ростов, Таганрог, и дави себе на педаль, рано или поздно прибудешь в один из перечисленных городов.

В машине царило лирическое настроение: в багажнике сопел пёс, посредине сидела старшая девочка и смотрела прямо на дорогу и несущиеся к ним столбы; мальчик, сидящий за материнской спиной, смотрел вправо, где лежали поля; а в кресле, слева, за отцовской спиной, сидела младшая, с характерным для детей насупленно-важным видом.

Никто не спал.

Играла музыка: трубач следовал за удивительной мелодией. Казалось бы, мелодия должна была исходить из трубы – куда-то вовне, но создавалось ощущение, что, напротив, мелодию, уже существующую в пространстве, просто свёрнутую клубком, он затягивал к себе, и она распутывалась, распутывалась, распутывалась, создавая в небе кружева, и втекала в горловину трубы.

– Пустая трасса, – сказал отец. – Надо же.

Прошло десять минут, и он окончательно осознал крайне неприятную вещь: из города вослед за ними выехала машина, «девятка», и с тех пор висела на хвосте.

Он пробовал её пропустить, сбрасывая скорость, но она не обгоняла.

Давил на газ – но та с лёгкостью выжимала сто сорок.

С большей скоростью по чёрной незнакомой дороге, к тому же не располагавшей к подобным скоростям, было ехать опасно. Тем более что их пару раз тряхнуло при перелёте канав.

– Ну куда ты так разогнался, – мягко посетовала жена. – Приедем чуть попозже, ничего страшного. Не Новый год.

– Ничего страшного, – повторил он, теперь уже постоянно косясь в зеркало заднего вида.

Оружия у него в машине не было. Даже ножа. Ни одного тяжёлого предмета. Отвёртка и та лежала в багажнике.

Он почувствовал, что во рту у него нет слюны.

Что руки заледенели и утратили гибкость.

Что едет он с отупевшим видом, и только сердце стало тяжелым и набухло кровью.

Как? Как быть?

Как быть?

Неужели так возможно?

А если свернуть и поехать прямо по полю?

Боже мой, ничего не видно, что там – какая обочина, не перевернуться бы сразу же, не застрять бы уже через пятнадцать метров.

Особенно будет глупо, если эта машина едет не за ними, а просто …

…а он съедет на поле…

…и будет там до утра…

Но они не просто за ними ехали, нет.

Он ещё раз надавил на газ, и тут же «девятка» надавила, и почти сразу же стала выползать слева, идя на обгон.

Всё-таки обгоняет?

Он чуть притормозил, торопя в себе это, столь необходимое ему чувство облегчения – что всё сейчас закончится, и тогда – тогда станет окончательно ясно, как удивительна его жизнь, и всё происходящее: только ночами больше никогда, никуда не надо ехать.

Да, всё в порядке – навстречу двигалась машина, тоже, кстати, «девятка», а в километре, кажется, стояла деревня: мерцали огоньки.

Машина, обогнавшая их, вдруг стала резко сбрасывать скорость – он едва не въехал в неё.

– Да что такое-то! – сказала жена. – С ума, что ли, они сошли!

Попытка обогнуть эту «девятку» не удалась – надо было дождаться встречной машины, но та тоже сбрасывала скорость, словно опасаясь чего-то, двигалась всё медленней, медленней, и подъезжала, похоже, уже на холостом ходу.

«Надо выскочить, позвать их на помощь!» – вдруг догадался он и уже тронул рукой дверь, когда вторая «девятка» вдруг остановилась сама – ровно напротив их.

– Что это? – спросила жена, хотя сама всё начала понимать. – Что им нужно?

В багажнике проснулся, встал и вдруг заскулил сенбернар.

Окно «девятки» напротив открылось, и появилась рука. Рука держала какой-то предмет. Наверное, оружие.

В голове отца семейства царила пустота.

Можно, наверное, было сдать назад, сдать назад, сдать назад… и что-то такое потом… на огромной скорости… на скорости, превышающей все возможности… улететь…

Но его машина стояла на месте, жизнь катилась прочь, и ещё жизнь, и ещё, и ещё.

Двигатель работал ровно, будто не замечая, что мир начинает осыпаться кровавой скорлупой, а внутри скорлупы – ничего.

– Что там, пап? – спросил пацан и, отстегнувшись, полез к младшей сестре: посмотреть в окно на нечто интересное, заставившее их остановиться.

Старшая сестра тоже, подумав, склонилась туда же.

Вдруг откуда-то из растрескавшейся памяти отца семейства выплыла рыба – щекастая, усатая, нерусская рыба – она несла один последний шанс из миллиарда.

Отец семейства левой рукой заблокировал двери машины, а правой, негнущимися пальцами, ткнул в потолок, наугад ища лампочку внутреннего освещения, – и тут же попал.

В машине вспыхнул свет.

Из «девятки» можно было увидеть три детских лица, прижавшихся к стеклу заднего левого окна.

Это продолжалось пять секунд.

Нервные клетки гибли в телах родителей с немыслимой скоростью.

«Девятка», стоявшая сбоку, взревела и, взвизгнув, рванула прочь.

Оставалась машина впереди.

Ещё пять секунд, и она, с места резко взяв, промчалась полсотни метров, следом, притормозив, в несколько стремительных приёмов, развернулась и улетела вслед за другой «девяткой».

На прощанье водитель этой машины пару раз успел щёлкнуть дальним светом, словно дал три резкие беззвучные ноты: ми, ми-диез, ми. «Пока, дурачок. Рули дальше».

…в салоне по-прежнему горел свет, освещая всю семью.

По лицу жены текли слёзы – при этом даже дыхание её оставалось ровным.

Трубач куда-то пропал, спрятался, перестал играть.

– Папа, хорошо, что ты им никого не отдал! – вдруг внятно, почти спокойным, только очень высоким голосом, безупречно выговаривая слова, сказала самая младшая.

Щенок, встав на задние лапы, высунулся в салон и вертел головой, тыкаясь в детские головы, облизывая им уши, затылки, щёки.

Утром выхожу к реке и трогаю воду, совсем чуть-чуть прикасаясь к ней, двумя пальцами, иногда тремя: щепотью.

Мало кто на земле чувствует себя так же хорошо, как я.

Просыпаюсь и думаю: как же мне хорошо. Засыпаю и думаю: хорошо.

Не спрашиваю отчего.

Не прошу ничего нового. Тихо прошу: оставь всё как есть хотя бы ещё немного.

Не ломай ничего, Господи. Даже не дыши.

На том берегу стоят деревья, каждое утро одни и те же.

Можно было бы сменить реку, сменить деревья – всего несколько движений: качнул воду, и отражение сломалось.