— До столицы Ингерманландской губернии, — уточнила мадам. — Пока что мы приближаемся к столице Вышневолочекского уезда Тверской губернии, городу Вышний Волочек. В городе около семидесяти тысяч жителей… Сейчас, сейчас, Георгий Давыдович, эуфилин внутривенно, нитронг перорально… Бром? Нашатырь?..

Шелковников уже потерял сознание, и мадам превратила его седло в кушетку. И зависла в воздухе, ожидая пробуждения пациента: хотя за три дня, показавшиеся пациенту тремя веками, он похудел на восемь килограммов, но ведь это была только одна пятая предписанного похудания. По невозможности в данный момент воспользоваться услугами обычного бюллетеня ван Леннепа, чтобы узнать, каковая будет дальнейшая судьба пациента, мадам Дириозавр связалась с Кейптауном, где ей, в порядке зарезервированной еще полгода назад предиктором дю Тойтом очереди, предоставили пять минут радиособеседования. Этот окопавшийся в гнезде расизма носитель старинной бурской фамилии, молодой и здоровый парень, вот уж который год не выходящий из собственного кабинета, давал консультации кому угодно, лишь бы платили; а своему правительству он был угоден светлым цветом кожи, хотя и не очень угоден славянистой харей. Словом, дю Тойт сообщил, что канцлеру ничего не грозит, раз уж мадам Дириозавр взялась за его лечение. Сердце мадам очень заметно дрогнуло, она задушевно предложила в любой момент вызывать ее на предмет того, чтобы с головой завалить яйцами «Инкату» или еще там кого, кто против правительства на рожон попрет, — и отключила связь. Потом мадам привела в боевую готовность шприцы и березовые веники, разбудила пациента и вовсю взялась за проведение терапии.

Петербург, понятно, ожидал скорого прилета дириозавра, об этом и телевидение сообщило, и вражьи станции, да и самого тоже видели медленно-медленно плывущим от Москвы к северу. В другое время это весь город бы сильно взбудоражило, но не нынче. Дело было в событии, ошарашившем Северную Пальмиру тремя днями ранее. Неизвестный молодой человек отстоял длинную очередь в ломбарде на Верноподданном, бывшем Гражданском, проспекте, сдал старушке-оценщице редкостные часы с серебряной кукушкой. Покуда старушка прикидывала, серебряная кукушка или вовсе не серебряная, и сколько эта диковина в нынешних золотых деньгах может стоить, молодой человек выхватил из-за пазухи большой топор, сокрушил стойку ограждения и старушку зарубил; однако этого ему показалось мало, и он без видимой причины обратил остаток гнева на мирную очередь позади себя — зарубил в ней всех старушек, которые даже и не за деньгами многие сюда пришли, а накануне близкой весны просто зимние вещи на хранение сдать хотели. Число старушек-жертв было таково, что его не рисковали обнародовать, а в сплетнях называли заведомо неправдоподобное, столько в Питере и старушек-то никогда не было. Пользуясь полной безнаказанностью, молодой человек отворил люк строго засекреченного подземного хода, прорытого в те времена, когда город носил имя кокушкинского вождя, и скрылся в нем, да еще заминировал вход. Когда со дна сейфа в Смольном городской голова и губернатор светлейший князь Евстафий Илларионович Электросильный-Автов извлек план подземного хода, чтоб узнать, куда побежит преступник, было поздно. Уже весь город знал, что юноша с окровавленным топором выпрыгнул буквально из набережной против прославленного крейсера «Аврора», дико вращая топором и глазами, проник в рубку крейсера, снял его с вечного прикола, и тот, со скоростью, совсем несвойственной подобным старинным плавсредствам, вышел из Невы в Финский залив, миновал Кронштадт, а потом и Ревель, а дальше ушел в неизвестном направлении и нигде, никакими средствами более не обнаруживался. Для народа мало было утешения в том, что имел место угон «Авроры» липовой, подлинная давно нашла упокоение на дне Маркизовой лужи, — все только и твердили в Питере, что это не конец, и ломбард и крейсер подверглись нападению только «на пробу», а то ли еще потом будет!.. Говорили, что топор молодого человека поздней ночью мерцает над Пятью Углами и над Охтой, видели его на кону в казино «Дом искусств», на Невском проспекте, гуляющим в новых кроссовках совсем безнаказанно, и даже в руках у старшего мясника на Сытном рынке. Старушек спешно похоронили на строго засекреченном кладбище в Дудергофе, ломбард опечатали, на месте крейсера поставили плот, а на плоту укрепили транспарант: «Идет реставрация». Про реставрацию не только Петербург, но и вся Россия давно знала, что она, матушка, не только идет, но уж и вовсе пришла: предсказанные известной кришнаитской пророчицей Лингамсними сто дней ничего плохого императору не причинили, ни коросты, ни вшивости, ни сухости, — напротив, царя часто показывали по телевизору, говорил он мало, так он и вообще не трепло, он дело делает, он проклятые язвы искореняет. Словом, Петербург весь как один человек не работал, разве что на работу ходил, но и там, как и дома, ничем, кроме сплетен об убийце-угонщике, не пробавлялся. Имело место пикетирование дома-музея Достоевского, уж заодно и мемориальную доску с дома Набокова украли, но это никак судьбы крейсера и старушек не проясняло. В свете таких потрясений мало кого интересовал визит дириозавра и даже инспекционная поездка канцлера. Впрочем, князь Электросильный накануне прилета ящера, когда тот уже над Любанью проплывал, сообразил, что канцлер летит именно по его княжью душу, — и не поехал из Смольного домой ночевать. Однако спокойно проспал ночь на диване в кабинете, за день уж очень сплетни умотали.

К утру дириозавр сделал сложный поворот к Петергофу, а потом направился в сторону Невы, явно метя куда-то к стрелке Васильевского, чтоб не предполагать худшего. Но город все равно этим не очень интересовался. Лишь когда к полудню ящер завис над Эрмитажем и стал очень неторопливо снижаться, немногие зеваки побрели на Миллионную. Смотреть они смотрели, а разговаривали все о той же сенсации со старушками, крейсером и самостоятельным топором.

Похудевший на половину требуемого веса Шелковников был выпарен и вымыт, заодно и побрит. Мундир ему мадам Дириозавр выгладила и подштопала, — дырок от снятых по императорскому приказу орденов хватило на весь путь от Любани, еще и крюк пришлось из-за них делать, не поспевала мадам Дириозавр, а уж на что была мастерица. Шелковников был напичкан стимуляторами, заодно и покормлен: кофе без сахара, маца, салатик. Канцлер съел и выпил предложенное без малейшего аппетита, даже без интереса к поглощаемому. И уж подавно не пытался вылизать салатницу. Мадам Дириозавр еще раз проверила клиенту давление, пульс, энцефалограмму сняла, проверила отсутствие способностей к телепатии и наличие обычного коэффициента склочности. На Дворцовой стояли два черных ЗИПа: значит, встречали. Хвататься за Александровскую колонну ящер не рискнул; яйцеклад об ангела поцарапать можно, во-первых, стоит колонна без прикрепления к основанию, во-вторых, памятник государеву дедушке, в-третьих. Ящер переместил Шелковникова в лодочку яйцеклада и выложил на крышу переднего ЗИПа, потом поднялся на двести метров, да так и завис; в Петербурге в феврале темнеет рано, прожектора на дириозавра никто направлять не осмеливался — и монстр ушел в невидимость.

Шелковников, хоть и не без труда, слез с крыши ЗИПа — сам. С непокрытой головой стоял перед ним князь Электросильный, морщинистый ветеран не то осады, не то блокады, и в руках его был большой каравай, на каравае полотенце, на полотенце — солонка. Шелковников, по древнерусскому обычаю, отломил корочку, посолил и… положил в карман. Есть ему не хотелось. Ему хотелось работать: в частности, выполнять государевы поручения — инспектировать, инспектировать! И наказывать виновных. И награждать проявивших служебное рвение. И чтоб не одни только головы летели, а и чепчики в воздух тоже! За неделю канцлер съел двадцать килограммов самого себя, и сил у него сейчас было — через край.