— Конечно, нет… Я люблю животных… — Алексей с облегчением двинулся к соскочившему навстречу Ромео и, как многие делают при виде неопасной собаки, безотчетно протянул ему правую руку. — Ну, здравствуй… те…

Тяжелая шерстистая лапа немедленно плюхнулась в ответ ему на ладонь, и состоялось крепкое мужское рукопожатие. Совсем успокоенный и повеселевший, он выпрямился:

— Аля, у меня там что-то с телефоном, а я хотел другу позвонить… Ты не посмотришь?

В ее ловких и цепких пальчиках аппарат оказал полное повиновение и, когда Андрюхин номер был благополучно набран, расторопная помощница поднесла телефон к уху своего патрона — но там уныло тянулись длинные безответные гудки…

— Он просто не отвечает, а с телефоном все в порядке… Перезвонит, я думаю… — Аля, как всегда, открыто и ясно улыбалась. — Пойду кофейку заварю, а ты, может, пока душ примешь?

Алексей кивнул, послушный и благодарный. Они перешли на «ты»? Ну и пусть. Должна же быть у человека хоть одна родная душа…

Когда проснулся — голова болела так, что вынести это, казалось, не хватит сил. Но, сумев, наконец, разодрать веки — тяжелые, будто на них уже положили старинные медные пятаки, — он в одну секунду позабыл про физическое страдание, потому что увидел абсолютную, ни единым слабым проблеском не нарушаемую темноту. Его подбросило, сердце колотилось, подступала нешуточная тошнота… Вот теперь — точно ослеп! Это было воплощением главного, отчаянно подавляемого, всю жизнь преследовавшего страха — и недоумения: почему самое ценное, что есть у человека в жизни — защитительная способность видеть Божий мир и осознавать себя с ним единым целым — заключено в таком нежном, мягком, уязвимом — и невосстановимом! — органе, как человеческий глаз?! Изо всех сил он пялился в плотную равнодушную тьму — нет, ничего… А ведь сейчас день, день! Они же только что позавтракали с Алей: выпили кофе с какими-то тощими бутербродами, и он совсем уверенно, собственническим жестом взял ее за руку, вытянул из-за стола, увел в постель и… И, заснул, наверное, после всего на пару часиков… А во сне и случилось… Случилось… Что?! Но тут его бедную голову пронзила спасительная мысль о настольной лампе на тумбочке — отчаянно, как на вражеский дот, рванулся, выставив беспомощные руки, едва не повалил, подхватил за бронзовую ногу, утвердил, нащупал выключатель… Жгучий, как лимонный сок, ядовито-желтый свет брызнул во все стороны. Спасен!!! Ложная тревога… Притормозило зашедшееся в отчаянье сердце — зато сразу пришпорила виски отступившая было боль…

— Аля… — выдавил Алексей сквозь слипшиеся губы, но обругал себя: что ему, три годика, что ли, чтобы мамку среди ночи звать? Кое-как выпутался из постели, обнаружив себя совершенно голым и мечтающим добраться до туалета без досадных потерь по пути, включил верхний свет, распахнул дверь на лестницу, глянул с площадки вниз… Едва различимый в тающих книзу лучах света, метнулся в кухонной арке и вмиг пропал стремительный человеческий силуэт.

— А-а-а! — он оступился на краю площадки, но вовремя перенес тяжесть назад и больно съехал на спине по ступенькам, тщетно пытаясь зацепиться за ускользавшие перила.

Не расшибся — или просто не заметил — кинулся к двери — заперта — стал дергать тугую задвижку — щелкнуло — подалась — шершавый холод под ногами — морозный ожог всего тела…

— А-а-ля-а-а!!! — споткнулся и упал на четвереньки; сухо и жгуче хлестнуло болью по коленям и локтям…

Ее, ошалело выскочившую в короткой рубашке из домика, он встретил, стоя раком посреди плиткой выложенного дворика, метя кудлатой бородой шуршащие скукожившиеся листья…

Алексей плакал и горько, бессвязно жаловался, пока, усмиренного и укутанного в колючий клетчатый плед с кистями, секретарша вела его, обхватив поперек туловища, обратно в дом, заходила с ним в туалет — и он уже не стеснялся изливать оглушительную, как Ниагара, струю прямо в ее присутствии — поила водой с сердечными каплями, укладывала и успокаивала — и сама ложилась рядом, не выключая настольную лампу, прижимаясь и гладя его уже не как любовница, но как сестра… Он вздрогнул:

— Аля, ты веришь в призраков?

Женщина изумленно повернула голову на его груди, коснулась губами шеи:

— Ты что, Алеша, какие призраки? Нет, конечно. Спи.

— Но ты ведь перепечатываешь… мою повесть! Ты уже поняла, что она про это место, про этот дом… Милая, здесь убили троих человек… — он лихорадочно приподнялся. — Я сегодня закончу, сегодня же… Там чуть-чуть осталось досказать… И я подумал — а вдруг это правда, что попадья говорила? И души не умирают… Тогда, они, может, скитаются здесь, где их убили, и…

Аля нервно хохотнула:

— Алеша, ты в каком веке живешь? Какая попадья? Мертвые лежат в могилах — и точка. Но ты много пьешь, я тебе говорила. Ужасно много. Вот и грезится тебе…

— Ты уверена? — спросил он, как маленький, и сразу почувствовал, что Аля улыбнулась: губы и щеки ее щекотно шевельнулись на его шее.

— Конечно. Давай спать. До рассвета еще далеко, — шепнула она, устраиваясь поуютней.

Утро настало пронзительно белое, с оглушительным вороньим скандалом где-то в саду, с пустым, но еще чуть теплым Алиным местом в кровати, с мутным блаженством от предчувствия творческого восторга… Действительно, хватит буха́ть и чертей ловить по коридорам. Сейчас он встанет, умоется и закончит, наконец, свою печальную повесть, которую нигде, кроме как здесь, не дописать: сам дом выстрадал ее за долгие десятилетия, стены дышат человеческой болью и смертью — оттого так страшно здесь, так невыносимо — как в той Зоне, что за путями, за Карьером, за пределами Памяти. Но он художник и знает, что такова атмосфера подлинного творчества, немыслимого без боли…

Дверь открылась, и вошла Аля — собранная, гладко причесанная, в коротком платье; одно слово — секретарша; перед собой она несла стопку бумаг; вот опустила ее на тумбочку, отодвинув лампу, и заботливо отвинтила колпачок его любимого золотоносого паркера:

— Давай, надо подписать это все. Тут бумаг накопилось, пока ты… м-м… был не у дел… Что еще мягко сказано… Тут договоры всякие, счета — ну, как обычно… Держи ручку. Только читай внимательно, чтоб мне потом проблем не прибавилось.

В бумаги, приносимые Алей на подпись, Алексей никогда особенно не вникал, не то чтобы доверяя ей полностью, но испытывая инстинктивную брезгливость ко всему, что не связано было с Красотой во всех ее проявлениях, — и теперь, опершись в кровати на локоть, он привычно занес перо над бумагой, ища глазами заранее проставленные помощницей галочки в нужных местах. И не увидел ни галочек, ни печатных строчек — лишь расплывчатую черноватую грязь, как на погубленной ксерокопии. Напрасно он тряс головой, жмурился и силился протереть безжалостно подводившие глаза — все так же лежал перед ним слепой, нечитаемый текст. Сердце опять захолонуло. Не желая признаваться в очередной напасти, дабы не подвергнуться новым упрекам в вульгарном пьянстве, Алексей раздраженно отпихнул пачку документов от себя — и с кратким шлепком она приземлилась на пол.