Эта поза всегда казалась мне неудобной. Она вынуждала меня смотреть в подмышку и слишком остро сознавать свое тело. С годами я замечала все больше веснушек на груди и плечах, а упругая кожа, которой меня наградил Господь, потихоньку обвисала, и неважно, какие перевернутые позы я могла принимать на йоге. Гибкость рано или поздно уступает гравитации. Я жила на грани между едва не распадающейся на части Венерой и голой матерью Уистлера.[36]Царапая сухой губкой нежную кожу подмышки, я внезапно подумала, что, будь я менее гибкой, менее спортивной, не смогла бы совершить ни одного из преступлений, в которых ныне была повинна. Поднять и потащить мать было бы невозможно. Соблазнить Хеймиша — немыслимо.

— Хелен? — услышала я голос Таннера.

Он стоял рядом с платформой. Я чувствовала запах чесночных капсул, которые он принимал каждый день.

— Да?

Я не изменила позы.

— Вы, кажется, дрожите. Вы замерзли?

— Нет.

— Сосредоточьтесь, — сказал он, — Осталось две минуты, — объявил он классу.

Пять лет назад очень поздним вечером Таннер захотел нарисовать скелет кролика, который увидел в пыльной витрине старого биологического здания Краузе. Он взял меня на открытие выставки, и вечер закончился блужданиями без фонаря по ветхому зданию. Мы нашли множество витрин, но только не нужную и замерли, как нашалившие дети, услышав скрип входной двери за спиной. Сесил, пожилой охранник, крикнул в темноту: «Есть тут кто?»

На следующий год, во время ремонта Краузе, я шла мимо и увидела кости, торчащие из мусорного бака. Не заботясь, что меня могут увидеть, я подоткнула юбки и забралась на какие-то шлакоблоки, спущенные краном и все еще скрепленные стальными лентами, чтобы заглянуть в бак. Сбоку лежал скелет кролика.

Сейчас он сидел, насколько я могла надеяться, нетронутый, на главном месте в коллекции находок, которую Таннер расположил на длинном высоком подоконнике, бежавшем вдоль комнаты. Иногда это было первое, что я видела, когда входила, — хрупкие кроличьи косточки рядом с камнями различных форм и размеров, «глазом бога»,[37]сплетенным ребенком одного из студентов, и бесконечными морскими стеклышками, которые Хаку подбирал в своих одиноких походах на джерсийское побережье.

Сейчас я чувствовала за собой зловещие кости этого кролика и не могла отогнать образ матери, гниющей слой за слоем, пока тоже не станет костями. Было что-то одновременно пугающее и утешительное в самой идее этой медленной линьки до пожелтевшего кальция, который необходимо скреплять, чтобы предотвратить разрушение. Идее, что моя мать вечна, подобно луне. Мне хотелось засмеяться в своей неудобной позе над неизбежной природой этого. Мертвая или живая, мать формирует всю твою жизнь. Думала ли я, что все будет просто? Что распада ее вещества достаточно для моей мести? Я веселила ее, паясничая. Я рассказывала ей истории. Я специально стала шутом во власти других шутов и тем самым гарантировала, что она ничего не пропустит, избрав повернуться к внешнему миру спиной.

Отдав ей жизнь целиком, я выиграла крохотные мгновения. Могла читать то, что мне нравилось. Могла выращивать какие угодно цветы. Могла ездить в Уэстмор и стоять голой на помосте. Лишь полагая, что свободна, я смогла осознать, насколько была заточена.

— Смена! — рявкнул Хаку.

В его тоне я расслышала приказ тщательнее работать над позой.

Эта поза была даром божьим после неудобства предыдущей. Я села боком на стул, зная, что студентам придется вообразить подо мной край ванны и мой зад более круглым, чем он есть сейчас, сплюснутый сиденьем. Я вновь потянулась к больничному халату и использовала его как полотенце. «Женщина, вытирающая шею после купания» неизменно позволяла раз или два быстро сжать плечи, массируя их, прежде чем замереть.

Я услышала, как несколько студентов ворчат о недостатке времени, о том, что им хотелось бы продлить позы. В том числе один парень, который мне особенно не нравился, хоть я и знала, что немилосердна. Когда я знакомилась с ними в первую неделю, рассказывала о себе, описывала своих дочерей — где они живут и что делают, — парень заявил: «Так, значит, вы, типа, такая же старая, как моя мамаша». Я ответила, поскольку мое самолюбие не знало опасности, что мне сорок девять. Он произнес всего два слова, которые я потом со смехом повторила матери: «Блевотный город».

— Как-то раз я попыталась соблазнить Алистера Касла, — сказала она.

Я замерла и уставилась на нее. После того как ей исполнилось восемьдесят, она начала рассказывать то, о чем я понятия не имела. Как ее непристойно трогал друг отца. Как она прекратила заниматься с отцом тем, что называла «отношениями», после несчастного случая. Как плевать хотела на Эмили, но с удовольствием слушала о неудавшихся прослушиваниях Сары.

— Вообрази себе прослушивание на официантку, — сказала она, наслаждаясь тем, что в Нью-Йорке даже на работу в ресторане конкурс и не всем перезванивают.

Во время каждого из этих неожиданных откровений я цепенела, каковое искусство со временем отточила, чтобы извлечь истину из-под вспышек.

— И как, успешно? — спросила я мать.

Голова шла кругом от боли, которую это непременно причинило бы отцу, если б он знал.

— Блевотный город! — ответила мать, глядя в пустой камин, сложенный из покрашенных в черный цвет кирпичей. — Марлен Дитрих была права, — добавила она. — Лет десять еще можно клеить на голову резиновые ленты и туго натягивать кожу, но после остается только прятаться. По крайней мере, покажешься загадочной.

Сказать бы ей, что в отношении загадочности она выиграла в лотерею. От Билли Мердока и до похождений в одеялах ее загадочность оставалась пуленепробиваемой, хотя была скорее жуткой и странной, чем недоступной.

Она перевела взгляд с камина на меня. Оценила.

— Тебе нужна пластическая операция. Я бы сделала в твоем возрасте.

— Нет, спасибо.

— Фэй Данауэй, — заметила она.

— Сиськи, мам, — парировала я. — Если я что и сделаю, так это огромные чудовищные сиськи. Я накрою на них ужин, ты будешь есть с правой сиськи, а я с левой.

— Хелен, — возмутилась она, — какая гадость!

Но я рассмешила ее.

Я встала, чтобы закрыть жалюзи, прежде чем включить ее вечерние шоу. Когда я подошла к телевизору в противоположном углу, мать довершила удар:

— К тому же мы с Мэнни говорили и оба считаем, что поработать нужно над твоим лицом. Тело еще вполне ничего.

Мне хотелось ответить: «Рада, что Мэнни хочет трахнуть мое безголовое тело».