– Может, и так, – легко ответил истопник.

Из-под фартука торчала рукоять пистолета. Фетисов с опаской зыркнул на жену, притянул к себе сына.

– Не боись, – сказал истопник. – Я тебе барина привёз.

– Праздник, – нерешительно ответил Фетисов.

В бане стоял жаркий туман, гудел в печи огонь. Ушаков лежал на скамье. Фетисов охаживал его дубовым веником. Истопник сидел у стены, пил квас, посматривал в мелкое оконце. На дворе Фетисова седлала гнедую кобылу.

– Думаю, какого барина, – говорил Фетисов, с азартом охаживая Ушакова веником. – А это вона наш… – улыбнулся. – Что, Дмитрий Кузьмич, хорошо дома-то?!

Истопник продолжал смотреть в окно.

– Зря стараешься, – сказал. – Не чувствует он.

– Я барина завсегда парил, – сказал Фетисов. – Хотя он мне уже и не барин.

Истопник поглядел на него с удивлением:

– Это как?

– А так, – сказал Фетисов. – Он нам вольную дал… С бумагами. Как положено.

Он наклонился и провёл пальцем перед глазами Ушакова. Тот следил за пальцем.

– И землю, и дом нам свой отписал, – продолжил Фетисов.

Ушаков отвлёкся от пальца, поглядел на Фетисова.

Истопник повернулся к окну. Во дворе Макарка влез на кобылу, ударил голыми пятками в светлые бока. Фетисова концом платка утёрла мокрый лоб. Истопник покачал головой.

– Дмитрий Кузьмич… – с тихой досадой проговорил. – И землю, и дом? С чего вдруг?

– Как бунт в Петербурге пресекли, сказал, что уехать желает… – Фетисов напрягся, вспоминая. – В Америху.

Истопник не торопясь вылил воду из дубовой шайки себе под ноги.

– Где это? – спросил.

– Вот и я не ведаю, – сказал Фетисов и плеснул квасом в огонь. – Люблю, когда квас в огонь… Хлебушком тянет.

Он с наслаждением вдохнул пар, закрыл глаза. Истопник ударил его шайкой по голове. Фетисов тяжело рухнул.

Истопник ухватил Фетисова под руки, взвалил на скамью. Взяв исподнее, обмотал вокруг его шеи, привязал к скамье. Ноги прихватил штанами. Подошёл к окну, осмотрелся.

На опустевшем дворе лужи сливались в одну, пытались стать озером.

– Хляби, хляби… – Истопник прихватил чарку с квасом, сел рядом с Фетисовым. – В детстве я мамку часто спрашивал, когда дождь шёл. Почему это, говорю, воды много, а пить всё равно хочется? А мамка смеялась.

Отпил не торопясь.

– Задал ты мне задачку, Дмитрий Кузьмич.

Квас полился на спокойное лицо Фетисова. Тот дёрнулся, задышал. Глянул мутно.

Истопник вытер с лица банный пот:

– Мальца за урядником послали?

– За… каким урядником? – прохрипел Фетисов. – Развяжи.

Истопник пододвинул скамейку к огню. Фетисову опалило голову.

– А-а-а!!! – заорал он.

Истопник отодвинул скамью.

Фетисов, рыча от страха, замотал дымящейся головой.

– Что-что, а парить я умею, – истопник полил голову Фетисова квасом. – Сейчас хлебушком потянет.

– Послал… – сдался Фетисов. – За урядником… Послал.

– Далече до урядника?

– Пятнадцать вёрст.

– Тогда можно не торопясь, – сказал истопник. – Почто барина продал?

– Урядник сказывал, что наш Дмитрий Кузьмич теперь убивец, – Фетисов выплюнул зуб. – А ещё сказал, что из самого Санкт-Петербурга за ним люди едут. Даже карету деревянную с решётками приготовили, чтоб показно, как Емельку Пугачёва, в столицу отправить и там четвертовать.

– И ты, значит, расстараться решил… На свободе-то.

– Живём, как сподручней.

Истопник глядел приветливо, задумчиво чесал нос.

– Не мог он вам землю и дом оставить, – сказал. – Я бы знал. Продали, небось, землицу-то? На окраине вон дом ставят. Вся деревня враскоряку, а там сруб свежий.

– Торгуем потихоньку, – проговорил Фетисов. – Зачем нам столько?

Истопник наклонился к нему и спросил тихо:

– А деньги – где?

Фетисов отвернулся. Истопник медленно придвинул скамью к печи.

– Стой… – сказал Фетисов.

Истопник потянул скамейку на себя:

– Ну?

– Отпустишь?

– Да, – сказал истопник.

– Христом богом?

Истопник кивнул.

Фетисов облизал губы:

– За иконой Пресвятой Богородицы… В доме. Только не мои это деньги. Обчие. Землицу продали. Всё, что за оврагом и до реки. Да.

Истопник всё смотрел. Ждал.

– И дом мне барин тоже не отписывал, – Фетисов возвысил голос. – Слышь, Дмитрий Кузьмич? Каюсь!

– А что, барин и правда в Америху хотел? – спросил истопник.

– Вот те крест!

Истопник улыбнулся, покачал головой.

– И где ж она?

– Где-нибудь непременно имеется.

Истопник продолжал улыбаться пустыми своими глазами:

– Ну и глупый же у тебя видок, дядя.

Фетисов облегчённо усмехнулся:

– Так я же…

Истопник с силой налёг на скамью, задвинул Фетисова в огонь по самые плечи. Фетисов закричал. Обмочился. Задёргался. Задымил. Вскоре затих. Тело его обмякло.

Ушаков смотрел в потолок. В бане вкусно пахло горелым хлебом и мясом.

Рука истопника лежала на груди Фетисова.

– Ишь ты, – сказал. – Морда, что твоя головешка, а сердце всё стукает.

Дальние от столиц города всегда жили своей особенной жизнью. Откуда-то появлялись люди. Кто-то строил. Кто-то торговал бесполезным или воровал ненужное. Кто-то пил и, случалось, по ночам кричал под окнами так, что горожане думали о начале нового Пугачёвского бунта. Градоначальники же с удивлением взирали на происходящее.

Дом городничего Новоржева был границей его понимания. Каменный, двухэтажный, с колоннами, мезонином, резным балконом. Его окружал чахлый, отяжелевший под дождём яблоневый сад, за которым виднелись низкие домики и кривые дороги городка.

В большой зале стол был сервирован на восемь персон. За столом сидели Бошняк, городничий Пётр Никодимович с женой Данаей Львовной, их дети – семнадцатилетняя Дарья Петровна, десятилетний Митя и Вера, которой недавно исполнилось пять. Полицмейстер Фома Фомич Донников, огненно-рыжий, лет тридцати, с умными, но чересчур круглыми глазами, казалось, силился увидеть в тарелке то, чего глазами увидеть нельзя.

Вера улыбалась Бошняку. Во рту у неё не хватало молочных зубов. Дарья Петровна была тоненькой, лёгкой, с быстрыми, всё время чего-то ищущими руками.

– Жаль, однако же, что я с Каролиной Адамовной разминулся, – сказал Бошняк.

– Долго гостила, – заметил Петр Никодимович.

– Хотела вместе с Дарьюшкой нашей в Тригорское отправиться на маскарад, – подхватила Даная Львовна. – Но после письма из Санкт-Петербурга в одночасье съехала, – Даная Львовна оживилась. – Вся губерния об этом маскараде слухами полна. Говорят, будет что-то необычное.

– А вот Дарьюшке, – сказала Вера, – господин Пушкин письма не прислал. И Дарьюшка плакала.

Дарья Петровна, не зная куда деть глаза, наклонилась над тарелкой. Митя пнул Веру под столом.

– Maman, Митя пинается, – пожаловалась Вера.

Даная Львовна строго поглядела на Митю.

– Александр Сергеевич у нас самый главный карбонарий, – сказал Пётр Никодимович, обращаясь к Бошняку. – Сослан из Петербурга за безобразия всякие.

Даная Львовна наклонилась к мужу.

– Что это ты, Петруша, про карбонариев ни с того ни с сего?

– Кто городничий Новоржева, голубушка? – шёпотом проговорил Пётр Никодимович. – Я или ты?

– Чем же он у вас отличился? – спросил Бошняк.

Городничий кивнул на Донникова:

– Это нашему Фоме Фомичу больше ведомо. Он у нас полицмейстер.

– Ни в чём предосудительном Александр Сергеевич замечен не был, – отозвался Донников чистым как стекло голосом. – Разве что вертихвост.

– Как-то на ярманку Святогорскую заявился в соломенной шляпе и с поясом розовым, – пояснил Пётр Никодимович. – Впрочем, он и без шляпы этой, не к обеду будь сказано, страшней разбойника.

Городничий хохотнул, выронив изо рта кусок жаркого:

– Видели бы вы, когда всё их семейство вместе собирается. Мартышка на мартышке. За Дарьей Петровной приударял.

Дарья Петровна залилась румянцем:

– Папенька! Вовсе наоборот. Это я за ним… Это я… Все любят, а кто не любит – несчастен.

Глаза Петра Никодимовича стали растерянными и глупыми. Даная Львовна положила ладонь