Борич Огнищанин хмурил брови. Со вчерашнего вечера что-то было ему не по себе. Почему только? Неясно. Какие-то смутные ощущения нахлынули вдруг на него, словно сделал он что-то не так, совершил какую-то глупую ошибку, из тех, что потом могут аукнуться сторицей. Да ведь вроде и не делал ничего такого, вроде все как всегда. Ну, целый день провел, подсчитывая фураж да корм для части дружины, что вскоре должна была отправиться к Рюрику, на Городище у Нова-города. Все в точности рассчитал, даже перестраховался, кабы чего не вышло. Пересчитал по-ромейски, для пеших воинов — мало ли что река, так ведь там и пороги, и обходы-обносы, и прочее. Средняя походная скорость тяжелой пехоты — чуть больше десяти ромейских миль в день, если больше — тогда считалось, «как птицы летели», значит, от Ладоги до городища понадобится: муки — столько-то бочонков, вяленого мяса да рыбы в мешках, к этому добавить корм для лошадей, да не забыть еще списать на потери — мало ли, протекут насады — в общем, голова кругом… Когда же он и появился-то, мелкий мозглявый мужик, чернявый, с головой словно бубен? На двор княжий заглянул… Или нет, Борич у себя во дворе считал. Покойно так, хорошо… Надоест — можно девку кнутом постегать слегка. Да, дома он и был. Девка щи варила, а он на скамейке во дворе сидел, считал… Чернявый через плетень заглянул… Нет, сам он, Борич Огнищанин, на улицу выглянул — шум там какой-то сладился, будто били кого аль скандалили, вот и не выдержал, выглянул любопытства ради. И что увидел? А ничего интересного, обычную драку — валялись в пыли какие-то парни, мутузили друга дружку да за волосы таскали. А потом как-то чернявый рядком оказался. Спросил чего-то, слово за слово — разговорились, вечерком решили в корчме встретиться. У Ермила Кобылы. И что ж тут такого странного? Наоборот, хорошо даже. Чего ж плохого в том, чтобы с новым знакомцем пива выпить? Борич напряг мозги… А плохо то, что, кажется, он этого чернявого еще раньше в Киеве видел! Или у ромеев. Ну, точно ведь, видал где-то. И чернявый, выходит, его видал, да что-то не признался. Может, в корчме разговорится? Да и вообще — а ну, как показалось? И не видал никогда Борич этого мужика, просто тот на кого-то смахивает. Так что же тогда на душе неспокойно? А наверное, из-за корчмы! Ну да, из-за нее. У Ермила Кобылы заведенье особое, туда одному идти — себе дороже. Вон не так давно парня какого-то порезали в драке, кажись, до смерти. Может, не ходить туда? Да нет, надо бы. Чувствуется, необычный человек чернявый, такой и пригодиться может, а чем — никогда уж не угадаешь заранее. Надо, надо пойти. Только не одному, жаль вот, слуг нет, одна девка, а ее ж не возьмешь с собою. Найдена-тиуна позвать? Нет, больно уж умен тот да ухватист. Мало ли, о чем разговор зайти может? Эх, нет верной челяди — вот незадача… Борич вздохнул и тут же закашлялся. Постой-ка! А тот парень, что помог ему со мздою у пристани? Кажется, он явно не прочь заработать. Взять его? А почему бы и нет? Пусть явится отдельно, вроде как бы и незнакомы, а ежели что, можно за него и вступиться. А пожалуй, так и следует сделать. Знак-то, ветку на березине, за амбаром сломанную, не забыл, поди, парень? Как хоть его зовут-то? Не вспомнить… Ну, да леший с ним, лишь бы пришел. Там ведь, в корчме, с ним и встретиться договорились. Специально зазывать не надо. Ишь… Борич усмехнулся. Эвон как вышло-то — парню ушлому заранее у Ермила встречу назначил, ничего не боясь, хотя и тогда знал — опасно вечерами в корчме. Опасно, да зато неприметно — народищу набивается — сонмища, вот и выбирай, что тут лучше. Впрочем, чего уж и выбирать-то? Звать, звать парня надо. Самолично оседлав каурого — не доверял девке, — Борич Огнищанин поехал к пристани, мимо кузницы Лося, мимо избы Вячки-весянина, мимо высоких, рубленных в «обло» хором Торольва Ногаты. Около усадьбы стекольных дел мастера Твердислава свернул к воротам, по левую руку засветился недавно построенной стеною Детинец, из ворот выехал отряд гридей, помчался куда-то по княжьим делам, сияя кольчугами и разноцветьем плащей. Ржали злые воинские жеребцы, поджарые да рысистые, разбрызгивали копытами лужи. Впереди скакал варяг Снорри — ближний княжеский воевода, совсем еще молодой парень, а вот поди ж ты — в важных начальниках ходит. Соскочив с каурого, Огнищанин низко поклонился. Снорри приметил его, кивнул — узнал, мол, — и понесся себе дальше с самым довольным видом. Набежавшая синяя тучка закрыла солнце. Капнуло.

Борич поплотнее закутался в плащ — старый, тонкошерстный, — давно бы пора и новый плащ справить, да нет, не время — зачем излишнее внимание привлекать? Люди злы, завистливы к чужому успеху — а успех у Огнищанина на новом поприще немалый. Ум — он везде ум. Вот и продукты с фуражом для отправляемой к Рюрику дружины кто б, кроме него, рассчитал? Снорри, что ли? Ну, тому только мечом махать. Сам князь мог бы, конечно, — умен изрядно. Да и странный узколицый боярин, что ходит в зеленом плаще, — Ирландец. Вот уж, змей! Побаивался его Борич, и не напрасно. Не раз и не два ловил на себе брошенные искоса взгляды. В такие минуты работал, как никогда, ревностно, так, чтоб не к чему было придраться. Тем не менее чувствовал — не доверяет ему Ирландец, следит. Попытался было Огнищанин выспросить про Ирландца у Найдена — да узнал лишь то, что и без того все знали. Приехал узколицый вместе с Хельги-князем, сам не варяг, из иных заморских земель, оттуда же, кажется, смуглый монах Никифор, что часто захаживал к князю. Земляки, видать. Однако отношения меж Никифором и Ирландцем не очень, прямо сказать — холодны, Борич такие нюансы хорошо научился улавливать еще во время службы у мерянского князя Миронега.

Погруженный в мысли, Огнищанин и не заметил, как подъехал к амбарам. Вот и береза. Борич огляделся — дождь припустил с новой силой, — подъехал поближе, не слезая с коня протянул руку… Надломленная ветка повисла безжизненно. Еще раз оглянувшись, Огнищанин обтер руки и поскакал обратно в город.

Вечером, сменив плащ и натянув на самые глаза круглую, отороченную беличьим мехом шапку, Борич вновь взнуздал каурого. Оглянулся в воротах, погрозил кулаком девке — ужо покажу тебе, подлая! — и, ежась от дождя, неспешно потрусил в корчму Ермила Кобылы.

Девчонка глядела на него со страхом, но, едва хозяин уехал, страх в ее темно-серых глазах сменился ненавистью. Малена — так на самом деле звали девушку, нареченную Огнищанином Естифеей, — уселась под навес у корыта. Взяв в руку широкую заостренную тычку, принялась сечь крошево из старых капустных листьев и молодой жгучей крапивы — свиньям на корм. Дождь все поливал с самого утра, текли по двору коричневые ручьи, и Охряй — кудлатый огромный пес — укрылся в будке. Высовывался иногда виновато, поскуливал да поглядывал на Малену — не забудет ли накормить?

— Не забуду, не забуду, Охряйко, — улыбнулась та, насыпая в деревянную миску вчерашнюю кашу. Поднесла к будке, поставила. — На, Охряюшко, кушай. Уж не взыщи, что мясца нету.

Сама снова убралась под навес, взяла ненавистную тычку… Эх, кабы ей вместо крошева этой бы тычкой да по хозяйской шее! Усмехнувшись своим мыслям, Малена задумалась, механически нанося частые удары. Ну почему другим так везет? Все у них есть — и крепкий род, и богатство, и красота. Вон видела вчера через ограду молодку — шла, улыбаясь, в рубахе узорчатой, на шее — монисто блескучее, коса толщиной в руку. Лицо белое, щеки румянцем горят, увидела за оградой Малену — одарила улыбкой, словно кость бросила — на, мол, тебе, замухрышка… Улыбку ту и посейчас вспоминала девчонка, не замечая, как пополам с дождем стекают по щекам слезы. Не сложилась жизнь, не вышла, да и не было в ней ничего — ни милости богов, ни крепкого рода, ни счастья. Какое уж тут счастье, когда, сколько себя помнила, жила Малена безродною приживалкой в доме артельщика Всеслава Сушины, дальнего своего родича. Сам-то Всеслав неплохо к ней относился, а вот супружница его да сыновья так и норовили обидеть. А кто заступится, коль нет близкого родича? Плохо человеку одному — ни уважения, ни заступы. Одно слово — изгой. Ну, мужик еще как-то сможет пробиться — в дружину молодшую аль в артель какую наняться, а вот дева… Лучше б и не родиться. Шпыняли сироту Малену в доме Всеслава, а когда хозяин занедужил — совсем невмоготу стало. Тычки, шлепки, подзатыльники, сыновья-то Сушины, охальники, до девок жадноваты были. Как вошла в сок Малена — затащили в овин, как раз перед просушкой колосьев. Там же на снопах и снасильничали по очереди. Кажинный день, сказали, так теперь будет, а расскажешь кому — убьем. Да и кто тебе, безродине изгойной, поверит? Не выдержала Малена, в ту же ночь и сбежала, хоть и страшно было. Хотела в леса — да побоялась — чудища там всякие бродят, леший, русалки, уж лучше тут, в Ладоге, к кому в дом прислужницей напроситься. Знала девчонка — можно в богатую усадьбу продаться, в слуги, только вот как это сделать — не представляла. Долго бродила по улицам, почитай три дня, ночевала в кустах да на пристани, шарахаясь от каждого шороха, особливо пугалась дружинников-гридей — знала, в любой момент на правеж ее могут свести, беглянку, да кнутом до смерти, предупреждали о том Сушинины — ты, мол, нам не ровня, челядинка гнусная, черная девка. Ежели сбежишь, засекут, да так, что выть будешь! Вот и боялась Малена. Есть хотелось страшно, попрошайничать стеснялась, да, опять же, гриди повсюду. Увидала как-то рядом с забором курицу, оглянулась — вроде никого нет — кинулась рысью… Тут ее и поймали. Хорошо, новый хозяин Борич выручил, за что, конечно, и благодарна Малена, только… Только уж и сам Борич таким гадом оказался, гаже нету! Приставал по-всякому, какому только сраму не научил — а Малене куда деваться? Снова на улицу — под кнуты? Хотя кнутов она и тут испытала в достатке. Бил, колотил Борич ее часто… правда, не в полную силу, так, чуть-чуть, для острастки. В полную силу бить опасался — жалел собственное имущество. Малена усмехнулась — а ведь никаких прав на нее Борич не имел! Сушина и его родичи — да, другое дело. А Борич, выходит, чужое приветил! Головник, тать… Молотил дождь по крытой дранкою крыше, пузырились коричневые лужи, грязные, как и все, что происходило с Маленой. А может, забраться на высокую кручу — и вниз головой в Волхов?