рану тем, что упал на битое стекло, и хотел точно так же обмануть жену, но коварная Зализа меня опередила. Это она сыграла со мной злую шутку и рассказала госпоже о моем предательстве, представив гораздо более виновным, чем я был на самом деле. Когда я добрался до дворца, меня ждала не ласковая и любезная жена, а злой и неумолимый судия.

«Откуда эта рана?» — услышал я с порога.

Едва я забормотал что-то об осколках стекла, как она оборвала меня:

«Что за курильница у тебя в руках?»

«Я заплатил за нее две тысячи золотых», — отвечал я, заикаясь.

«Лжец! Она стоила гораздо дороже. — Глаза жены запылали от гнева. — Цена написана у тебя на щеке. Подлый, низкий обманщик! Ты продал свои ласки, но это тебе даром не пройдет. Морижан, — обратилась она к своему евнуху. — Отруби ему голову».

Морижан схватил меня, но старуха, наперсница наша, бросилась к ногам своей хозяйки.

«Госпожа! Остановись! — умоляла она. — Ведь это убийство ты потом никогда себе не простишь!»

Слова ее образумили мою жену. Она одумалась и приказала побить меня. И пока евнух Морижан нещадно бил меня палкой, а я сдерживался изо всех сил, чтобы не застонать, ревнивица схватила рабоб{130} и заиграла мелодию, в которой слышалась не только ревность, но и злорадство. Сочинив слова, она запела:

Когда мне изменяет милый мой,

Я прочь гоню его с презреньем к той,

К кому его влечет куда сильнее.

Как жертва эта мне ни тяжела,

Пусть будет дама с милым весела,

Но изувечить его прежде я сумею.

Больше я ничего не слышал, потому что от боли потерял сознание, а пришел в себя уже в своей постели. Вокруг собралась вся моя семья и суетились лекари, которые пытались облегчить мои страдания. После жестокой расправы меня отнесли на порог родного дома и постучали в дверь.

Только через сорок дней силы вернулись ко мне. И когда я начал вставать, отец попытался поговорить со мною по душам, но я скрыл от него подробности своего злоключения.

«О Небо! Сын мой, ты связал свою жизнь с ужасным, несправедливым извергом».

«Нет, отец, — воскликнул я. — Признаю́, жена моя поступила жестоко, но она верила, что я виноват. Я был непочтителен к ней, в то время как она одаривала меня своею нежностью и добротой. И я по-прежнему люблю ее, и чувство мое лишь крепнет от сознания вины и от отчаяния, поскольку я никогда больше не увижу ее. Ах, как бы я хотел стать одним из ее рабов!»

«Мужчина ты или нет? Где твое самолюбие? С кем ты вступил в брак, с кем заключил договор? Не представь ты доказательств, и в особенности последнего, я решил бы, что ты всё выдумал. Стыдно тебе, человеку высокого происхождения, который мог бы жениться на одной из самых знатных дочерей Багдада, покориться страсти слепой и безумной, связать себя узами столь странными и неравными. Забудь это злобное чудовище».

Каждое слово отца о моем браке и жене кинжалом вонзалось мне в сердце.

«Я непременно выясню, кто она, — добавил отец. — Пожалуюсь на нее халифу, чтобы больше никто не попался в ее сети».

Вместо того чтобы поблагодарить отца за желание отомстить, я всей душой восставал против подобных помыслов и метался между любовью к нему и к моей жестокосердной, но прекрасной возлюбленной.

Вскоре, несмотря на помощь врачевателей, от душевных переживаний здоровье мое пошатнулось, и я повредился рассудком: сделался задумчивым, печальным, желчным, грубил, отталкивал мать, которая желала меня утешить. Я вымещал свое недовольство на слугах и поварах — никто не мог мне угодить.

Однажды один из поваров пришел ко мне, чтобы оправдаться.

«Вот что значат твои усердие и сноровка», — сказал я и опрокинул стол вместе со всеми тарелками.

Бедняга хотел возразить, и я набросился на него с кулаками. На его крики и стоны прибежала мать. Она хотела вырвать несчастного из моих рук и к упрекам своим добавила несколько пощечин. В ослеплении я ударил ее. Тут подоспел отец и без лишних слов приказал меня связать. Помню, как я провел рукой по губам и почувствовал, что они покрыты пеной, затем я лишился чувств, а очнулся здесь, в этом самом месте. Тогда я и узнал, что меня отправили сюда по приказу великого визиря Джафара.

Много месяцев прошло с тех пор, как я влачу жалкое существование в этом унизительном заточении. Одиночество, а главное, возможность отдаваться страсти, какой бы несчастливой она ни была, и не слышать при этом проклятий в адрес той, кого я полюбил на всю жизнь, вернули мне ясность мыслей.

Здесь, о досточтимый дервиш, надо мною довлеет печаль и ни разу не ощутил я гнева. И сейчас мое нахождение здесь ничем не оправдано. Увы! Похоже, родные оставили меня. Но великий визирь, который дает указания, полагаю, должен проверять, как они исполняются. И я надеюсь, он вернет мне родителей, ибо я оскорбил их в приступе безумия, но теперь вполне владею собой.

Вот и вся моя история, многоуважаемый дервиш. А утешение мое — Коран и надежда на то, что повелитель правоверных, который стремится на всё смотреть своими глазами, когда-нибудь заглянет в эту грустную обитель. Я прошу об этом Аллаха по сто раз на дню, но, увы! Молитвы мои до Него не доходят.

— Молись, дитя мое, — утешил юношу халиф, — твои молитвы будут услышаны, а просьбы исполнены.

Харун вернулся во дворец с Месруром и Джафаром.

— Что вы думаете об истории Галешальбе? — спросил их государь. — Ведь вы стояли достаточно близко, чтобы расслышать каждое слово.

— Я думаю, — ответил Джафар, — что этот молодой человек лжет. Он обвиняет меня в своем нынешнем бедственном положении, а я о нем никогда даже не слышал. И всё, что он рассказал, — выдумка или бред.

— Сомневаюсь, что так уж всё было неправдой, — возразил халиф. — Повелеваю тебе придумать, каким способом можно в этом удостовериться, и жду тебя завтра.

На следующий день визирь предстал перед своим господином и сказал, что именно, по его разумению, надлежит сделать, дабы проверить жалобы Галешальбе.

— Люди с помутившимся рассудком всегда путаются в своих рассказах. Если государь соизволит призвать к себе юношу, и тот повторит слово в слово и в