* * *

Той ночью императору приснилась целая любовная история. Во сне он снова стал халифом Харуном ар-Рашидом. На этот раз, закутавшись в плащ, он бродил по улицам Исбанира. Внезапно у него начался страшный зуд во всем теле, и он чесался всю долгую дорогу до Багдада. Сначала его искупали в молоке ослиц, затем любимые жены принялись растирать его тело медом, но ничего не помогало. Лучшие врачи испробовали на нем свои снадобья и чуть не уморили совсем. Он прогнал их всех и, когда к нему вернулись силы, принял решение: если болезнь неизлечима, то следует занять себя чем угодно, лишь бы позабыть о ней напрочь.

Он велел собрать самых знаменитых лицедеев, надеясь, что они его рассмешат; он пригласил к себе самых известных философов, надеясь, что умственные усилия отвлекут его от страданий. Соблазнительные танцовщицы одна за другой демонстрировали ему свое искусство, а наложницы угадывали без слов и осуществляли его эротические фантазии. Он велел возводить дворцы, прокладывать дороги, открывать школы. Все это было прекрасно, однако чесотка мучила его по-прежнему. Чтобы искоренить очаг заболевания, он велел изолировать Исбанир и обкурить там все выгребные ямы и свалки, но обнаружилось, что очень немногие тамошние жители страдают от подобного невыносимого зуда. И вот однажды ночной порой, идучи по одной из багдадских улиц, он поднял голову и увидел высоко в окне лицо женщины. В свете свечи оно казалось отлитым из золота. Зуд неожиданно пропал. В следующее мгновение женщина задернула занавес, задула свечу — и зуд возобновился с удвоенной силой. Тут халифу все стало ясно. Он вспомнил, что то же самое лицо он видел всего один миг в Исбанире, после чего и начал чесаться как одержимый. «Разыщи ее, — приказал он визирю. — Это она меня заколдовала».

«Разыщи!» Легко сказать, да трудно сделать! В течение следующей недели к нему ежедневно приводили по семь женщин, но, когда по его повелению они открывали лица, всякий раз обнаруживалось, что среди них нет той, которую он ищет. Настал день восьмой, и тут ему доложили, что одна женщина пришла добровольно и утверждает, будто может избавить халифа от страданий. Он велел впустить ее и, когда она вошла, сказал:

— Значит, ты и есть колдунья?

— Никакая я не колдунья, — отвечала женщина. — Просто однажды в Исбанире я смотрела из окна, увидела мужчину в плаще с капюшоном и внезапно вся зачесалась. Я даже переселилась в Багдад, надеясь, что перемена места поможет мне излечиться, но надежда не оправдалась. Чтобы отвлечься, я стала ткать покрывала, я сочинила множество стихов, но и это не помогло. Тут я услыхала, что халиф разыскивает женщину, которая напустила на него чесотку, и тогда поняла, в чем разгадка. — С этими словами она решительно отвела от лица покрывало. В тот же миг зуд у халифа пропал, его сменило совсем другое ощущение.

— И у тебя тоже? — спросил халиф.

Она кивнула:

— Этот недуг меня оставил, но появился другой.

— Да, — согласился он, — и от этого нового недуга меня не сможет исцелить ни один мужчина.

— А меня — ни одна женщина, — отозвалась она.

Халиф громко хлопнул в ладоши и повелел готовиться к свадьбе. В согласии и любви супруги прожили долгие годы, пока их не настигла убийца дней и ночей — Смерть.

* * *

История о скрытой принцессе стала весьма популярной, и каждый, будь то обитатель богатого поместья или завсегдатай ночлежек и «веселых домов», стал пересказывать ее на свой лад. Мужчины и женщины, аскеты и проститутки бредили ею, видели ее во сне. Исчезнувшая принцесса из далекого Герата — города, который ее возлюбленный Аргалья окрестил Флоренцией Востока, доказывала, что прошедшие годы и более чем вероятная смерть нисколько не повлияли на ее магические способности. Ей удалось очаровать даже царицу-мать, Хамиду-бану, которую сны вообще никогда не интересовали. Однако Кара-Кёз, привидевшаяся ей, оказалась преданной последовательницей ислама, женщиной примерного поведения, она мужественно противостояла дерзким домогательствам, и никакому чужеземцу не удалось запятнать ее честь. Вынужденная разлука с семьей причиняла ей нестерпимую боль, и, по ее признанию, в этом была виновата ее старшая сестра. Старой принцессе Гюльбадан, напротив, Черноглазка явилась во сне совсем в ином облике. Ее раскованность, ее склонность к авантюрам вызвали у Гюльбадан некоторую оторопь и в то же время невольное восхищение. Что же касается ее любовной связи с самым прекрасным на свете мужчиной, то это было захватывающе интересно! Гюльбадан готова была ей позавидовать, если бы не то ни с чем не сравнимое наслаждение, которое доставляли ей ночные рассказы принцессы. Для хозяйки Дома Сканды Мохини (она же Скелетина) Кара-Кёз стала воплощением эротической изощренности. По ночам она устраивала перед Скелетиной немыслимые по своей сложности акробатические шоу. Правда, сны о скрытой принцессе доставляли радость не всем. Любовница наследника, сиятельная Ман-баи, например, находила, что идиотская шумиха по поводу Кара-Кёз отвлекает внимание людей от ее особы, потому что лишь она, будущая правительница Хиндустана, в расцвете молодости и красоты, по праву должна занимать воображение своих подданных. Что касается Джодхи, то, забытая своим создателем и возлюбленным, она тоже раздумывала над тем, что в лице пропавшей принцессы обрела созданную воображением соперницу, с которой ей, возможно, не удастся справиться.

Очевидно, царственная Черноглазка превратилась для всех в некий символ, который каждый воспринимал по-разному: как пример для подражания, как угрозу благополучию или как источник вдохновения. Она стала сосудом, который люди наполняли согласно своим собственным вкусам, предпочтениям, предубеждениям и опасениям; стала отражением их тайных помыслов, страхов и радостей, их несбывшихся надежд и неосуществленных возможностей, их просчетов и заслуг, сомнений и принципов, а также отражением их взглядов на жизнь — от наиболее оптимистичных до самых что ни на есть мрачных.

Воссоздавший ее в своем повествовании Никколо Веспуччи (он же Могор дель Аморе) стремительно сделался самым желанным гостем в городе. В любое время дня для него были открыты все двери, ночью же он неизменно оказывался в Доме Сканды, где его всегда ожидало женское божество в двух ипостасях — скелетообразном и тучном. Дом Сканды достиг того статуса, когда его владелицы сами выбирали клиентуру, и гостеприимство, с которым там встречали Могора, уже само по себе являлось признаком его возросшего влияния среди знати. Неизменное предпочтение, которое он оказывал Скелетине-Мохини, находили восхитительным. Самой же Мохини это казалось более чем странным. «Половина городских прелестниц готовы пустить тебя к себе в постель, а ты приходишь ко мне. Неужто и вправду ты никого не хочешь, кроме меня?» — с недоумением спросила его Мохини. В ответ он крепче прижал ее к себе со словами: «Пойми, глупая, я не для того проделал такой долгий путь, чтобы трахаться со всеми подряд».

Действительно, зачем же все-таки он явился? Этот вопрос не давал покоя многим. Среди них были и очень проницательные, и очень мстительные, но ни те ни другие не могли прийти к однозначному выводу. Растущий интерес жителей Сикри к разгульным дням и сексуально насыщенным ночам обитателей далекой Флоренции, разбуженный рассказами Могора во время пиршеств в поместьях богачей и попоек со сбродом в городских харчевнях, навел некоторых на мысль о том, что тайной целью его прибытия является разрушение моральных устоев империи и ослабление авторитета единого, истинного Бога. Жесткий главарь «водохлебов» и наставник все более неуправляемого принца Селима возненавидел Веспуччи-Могора еще с самой первой встречи в шатре Нового учения, когда тот прилюдно посрамил его. Теперь он начал называть его орудием Сатаны. «Сдается мне, — сказал он Селиму, — что твой безбожник-отец специально призвал его из ада в помощь, чтобы смущать народ. — И с фанатичным блеском в глазах добавил: — Должен найтись наконец человек, у которого хватит мужества покончить с этим».