Полковник вскочил, подбежал к Мотовилову, задыхаясь от гнева.

— Молокосос, я сейчас прикажу тебя расстрелять за невыполнение боевого приказания! Ты ответишь за оскорбление штаб-офицера!

Мотовилов злорадно расхохотался:

— Ха! Ха! Ха! Расстрелять! Ловчила какой нашелся. Дураков ищешь? На пушку взять хочешь? Не на таких напал.

Полковник затопал ногами.

— Замолчи! Вон отсюда сию же минуту!

Мотовилов отчетливо сделал шаг вперед, размахнулся, ударил начальника дивизии по лицу.

— Вот тебе, прохвосту, боевой приказ!

Полковник качнулся всем телом вправо, едва удержался на ногах. Подпоручик ткнул его ногой в живот, сшиб под себя.

— Подлец!

Полковник уткнулся лицом в снег, заплакал громко, навзрыд, слезами обиды и бессильной злобы. Обмануть не удалось.

— Набаловались, изнежились, негодяи, в штабах сидя, так теперь и в тайге намереваются за чужой счет устроить свою особу.

— Пулеметчики, не отставай! — кричал кто-то.

— Не растягивайся! Подтянись! Не отставай, пулеметчики!

Полковник плакал. Кучер подошел к нему, нагнулся:

— Господин полковник, вставайте, поедем дальше.

Женщина грела в котелке молоко, разговаривая с мужем:

— Коля, когда же будет конец этому кошмару? Будет ли когда-нибудь конец этой тайге?

— Не знаю, будет, конечно.

— Но выберемся ли мы? Ведь мы буквально докатились до последней черты. Ну смотри, что это такое? Подпоручик бьет полковника. Вчера нас обобрали свои же казаки. На ночевках в деревнях из квартир друг друга штыками выбрасывают.

— Да, — неопределенно и равнодушно соглашался офицер.

Женщина мешала ложкой мерзлые комья молока.

— Ужас, смерть кругом. Красные — смерть. Свои — грабеж, смерть. Крестьяне — тоже смерть. Ты слышал, что здесь на днях в Ильинском ночью сонных наших солдат целую роту мужики топорами прямо у себя в избах зарубили?

— Слышал, — все с тем же безразличием отвечал офицер.

— Вы, мадам, давно так едете?

Женщина обернулась к подпоручику. Мотовилов увидел лицо, красное с одной стороны, освещенное костром, темное — с другой.

— Нет, я с Новониколаевска только. Но довольно и этого. Ах, какой ужас, какой ужас! Вы знаете, что творилось при отходе из Новониколаевска?

Женщина обрадовалась новому собеседнику.

— Там разбили винный склад. Спирт был спущен в Обь. В прорубях он плавал толстым слоем поверх воды. Его растаскивали ведрами. Казаки напоили в прорубях лошадей, перепились сами. По улицам эта орава ехала с песнями, с руганью. Лошади у них лезли на тротуары, не слушались поводьев, сталкивались с встречными проезжими. Казаки громили магазины, грабили частные квартиры. Офицеров своих эти негодяи перебили, обвинив их в проигрыше войны, даже в самом ее возникновении. Ах, кошмар!

Женщина затрясла головой. Мотовилов курил длинную грубую деревенскую трубку.

Подъехало еще несколько саней. Завозились с распряжкой. Полный офицер среднего роста в английской шинели подошел к костру.

— Господа, разрешите у вас одну головню взять на разжигу?

Мотовилов позволил. Офицер нагнулся через лежащих солдат, железной лопатой подхватил пылающий кусок дерева. Пара углей упала на шинель Фоме. Вестовой завозился, быстро смахнул угли с задымившейся материи.

Стрелки зябко прятали уши в воротники.

— Черт вас тут носит.

Над тайгой свистел ветер. Иглы деревьев звенели, как струны. Мороз был сильный. Отец и мать поили сыновей разогретым молоком. Дети, голодные, пили жадно, чмокая губами, кашляя, обливаясь теплой вкусной жидкостью.

— Исцо, мама, исцо, — маленький человек, закутанный с головы до ног, тянулся крохотными ручонками в пушистых рукавичках.

— Пей, пей, сынок.

Накормленные горячим, согревшись у огня, ребятишки быстро уснули на меховом одеяле около груды горящих головешек. Мать с отцом сидели рядом. Женщина положила голову мужу на плечо. Ребенок всхлипывал во сне.

— Колик, ты знаешь, сегодня какая ночь? Какое число?

— Нет. Я не различаю теперь дней. Все одинаковы.

— Сегодня Новый год.

— Вот что? — офицер с горечью усмехнулся. — Новый год.

— Знаешь, говорят, что кто как встретит Новый год, так и проживет его. Скверная примета. Колик, неужели это будет продолжаться еще целый год?

— Все равно.

Офицер стал дремать. Женщина не спускала больших остановившихся глаз с огня.

Мотовилов заснул. Ночью мороз усилился. Ветер, не утихая, лез людям за воротники, в худые валенки, холодные сапоги, больно дергал за уши, за носы, хватался за щеки. Спали н-цы плохо. Костер все время поддерживали. Утром проснулись, разбуженные ружейной трескотней, поднявшейся впереди, на дороге. Обоз остановился, метнулся обратно.

— Трах! Трах! Трах! Шшш! Шшш! — шумело эхо.

«Пустяки, никаких красных не может быть, свои же, наверное», — подумал Мотовилов.

Ребятишки плакали. Кончики маленьких носиков и щечки у них почернели. Вчера отец с матерью не заметили белых пятен, не оттерли. Муж и жена с тоской смотрели на детей. Женщина со страхом оглядывалась в сторону беспорядочной нервной перестрелки.

— Трах! Шшш! Шшш! Трах!

Мотовилов с Фомой лопатами кидали горящие головни на стог соломы и на огромный зарод немолоченного хлеба. Хлеб вспыхнул, как порох. Барановский приподнялся в санях.

— Что такое? Что ты делаешь, Борис?

— Жгу хлеб, — коротко бросил офицер, торопясь с лопатой углей к избенке.

— Зачем это? Кому это нужно?

Мотовилов злобно огрызнулся:

— Пошел к черту! Нужно для дела нашей победы. Для всей России. Сожгу тысяч пять пудов пшеницы, по крайней мере пять тысяч коммунистов на месяц останутся без хлеба. Вот что.

— Какая ерунда! Дикость! У меня мать там. Может быть, ей из этого чего-нибудь достанется.

— Сопляк, замолчи. Слюнтяй! Лежи!

Н-цы запрягали лошадей. Муж и жена несколько секунд молча смотрели друг другу в глаза. У офицера тряслись губы. У женщины быстро капали слезы. Ребятишки плакали.

— Уа! Аа-а! Больна! Мама! Уа! Уа!

Мать, зарыдав, упала ничком в снег. Отец стремительно, с отчаянием выхватил револьвер, быстро нагнулся, поднял за воротник маленького толстенького человечка, сорвал с него мягкую козью шапочку, отвернулся.

— Папа! Уа! Аа-а! Уа!

Ножонки в крохотных валеночках болтались в воздухе. Черный ствол, смазанный маслом, едва не выскользнул из дрожащей руки. Ноги не слушались. Пришлось стать на колени. К жене подползти на четвереньках. Рука плясала. Рукоятка нагана прыгала в ледяных пальцах…