— Ты стала даже еще краше, чем когда-то была твоя матушка, — сообщил он мне.

— Спасибо, дядя Лаф. Ты тоже выглядишь потрясающе. Позволь познакомить тебя с моим другом Оливером Максфилдом.

Оливер не успел вымолвить ни слова, как молодая женщина, сопровождавшая Лафа, отделилась от стоявшей за ним свиты. Словно предлагая помощь для перехода вброд бурного потока, Лаф согнул в локте руку, и его компаньонка, улыбаясь нам, мягко опустила на нее свою изящную и узкую руку, почти нарочито лишенную украшений или драгоценностей.

— Очень рад, — сказал Лаф. — Гаврош, познакомься с моей спутницей, Бэмби.

Бэмби?! Похоже, эта цыпочка являлась отдельным номером программы, как теперь успели заметить все в этом зале.

Мне невольно пришлось отдать должное дядюшке Лафу. Это была не та привычно экзотическая кобылка с суперобложек, которыми Лаф пополнял конюшни своих фанаток с тех пор, как умерла Пандора, великая любовь его жизни. Au contraire,[22]эта благовоспитанная и породистая особа принадлежала к редкой категории поразительно красивых женщин. В лице ее удивительным образом сочетались скульптурная лепка черт и чувственность: полные губы, высокие скулы и томные глаза в обрамлении длинных белокурых волос. Молния облегающей велюровой блузки кремового цвета была расстегнута ровно настолько, чтобы выгодно намекнуть на оставшиеся скрытыми достоинства, которые выглядели поистине великолепно. Но не только ее чувственная красота погрузила зал в благоговейное молчание. Эта молодая женщина обладала еще более редким даром. От нее исходило некое мерцающее сияние, словно все ее существо было соткано из живого, воздушного золота. Во время движения ее волосы струились и блестели, словно водопад, кожа румянилась, как сочный спелый плод, а в глубине широко поставленных глаз цвета морской волны поблескивали золотые искорки. Наверное, именно из-за такой красоты отправились в поход бесчисленные греческие корабли и рухнули башни легендарного Илиона.

Да, тут было чему позавидовать, но… наверняка с ней было что-нибудь не так. Тут она открыла рот и заговорила.

— Griiss Gott, Fraulein[23]Бен, — сказала она и продолжила с заметным акцентом: — Ваш Onkel[24]так много говорил мне о вас. Знакомство с вами было мечтой всей моей жизни.

Я мысленно хмыкнула по поводу мечты всей ее жизни. Странная система ценностей! И несмотря на то, что она приветствовала меня на классическом немецком языке, в ее манере общения сквозила праздная хрупкость, мягко выражаясь, не слишком умного ребенка. Она протянула мне вялые, как тряпочка, пальчики; ее глаза, только что казавшиеся непостижимо глубокими, теперь выглядели непроницаемо тусклыми. Я мельком глянула на Оливера, который пожал плечами и как-то грустно усмехнулся мне в ответ. В верхнем этаже у нее явно чего-то не хватало.

— Я надеюсь, вы полюбите друг друга, как сестры, — сказал Лаф, приобняв Бэмби за плечи.

Лаф повернулся к столу с услужливо выжидающими официантами, изъявив наконец желание занять свое место, что послужило и нам всем сигналом к аналогичным действиям. Трансильванский камердинер Вольга Драгонов (он предугадывал любые прихоти Лафа, словно был соединен с ним лобными долями мозга) нашел себе стул в дальнем конце зала и сел там, аккуратно сложив плащ Лафа на коленях. Я ни разу не видела, чтобы Вольга сидел за столом вместе с моим дядей или с кем-либо из наших родственников, даже когда мы прозябали пару дней в Тироли под каким-то навесом, где нечего было есть, кроме скудных дорожных полуфабрикатов. Улыбнувшись, я послала Вольге выразительный дружелюбный взгляд, и он кивнул мне в ответ, но не улыбнулся. Вольга никогда не улыбался.

— Бэмби на редкость талантливая виолончелистка, — сообщил Лаф Оливеру.

Этим он привлек и мое внимание. Я понимала, что это значит.

— Всем известно, — продолжил он, — что проворные, сильные пальцы и гибкое запястье являются признаками любого великого музыканта, играющего на смычковых инструментах. Но лишь немногие понимают, что когда дело касается виолончели…

— То самое главное — это как музыкант сжимает ее своими бедрами, — закончила я.

Оливер, поперхнувшись, глянул на меня и потянулся за водой.

— Именно так, дорогая, — согласился Лаф, когда метрдотель подошел к нему с меню. — Само тело исполнителя должно полностью сливаться с инструментом в порыве горячей, всеобъемлющей музыкальной страсти.

— Понятно, — умудрился выдавить Оливер.

Его изумленный взгляд был прикован к божественному телу Бэмби.

— Я хочу попробовать вашу oeufs Sardou,[25]— обратился дядя Лаф к метрдотелю. — Но с беарнским соусом и обильно политую лимонным соком.

Оливер наклонился ко мне и прошептал:

— У меня сейчас начнется крапивница!

— Гаврош, возможно, после ланча вам, молодым, захочется покататься на лыжах? — спросил дядя Лаф, заказав блюда для Бэмби, словно она была ребенком.

Я отрицательно покачала головой и показала на перевязанную руку.

— Ну, тогда мы с тобой приватно поболтаем, а Бэмби с Оливером отправятся на лыжную прогулку. Но сейчас, во время нашей милой трапезы, я хотел бы рассказать одну историю. На мой взгляд, она будет интересна всем.

— Семейную историю? — уточнила я с предостерегающей ноткой в голосе.

Разве не сам дядюшка Лаф говорил мне по телефону, что то, что он собирается мне сказать, требует конфиденциальности?

— В сущности, не совсем семейную, — с улыбкой сказал дядя Лаф, погладив меня по руке. — На самом деле это моя личная история, и такую историю, я уверен, ты еще не слышала, поскольку твой отец знает о ней не больше, чем мой сводный брат Эрнест. Не знает ее и Бэмби, хотя она и полагает, что ей известны все мои личные секреты и тайны, не отраженные в общественной светской жизни.

Это казалось очередной странностью красотки Бэмби, чьи вялые манеры предполагали почти полную неспособность проявления какого-либо интереса.

— Несмотря на мою долгую и насыщенную жизнь, Гаврош, — продолжил Лаф, — в моей памяти бережно хранятся любимые образы, вкусы и запахи. Я убежден, что именно запахи способны воскресить наши самые ранние воспоминания, но это мы обсудим как-нибудь в другой раз. Однако самые сильные воспоминания ассоциируются либо с величайшей красотой, либо с величайшей горечью. День, когда я впервые увидел Пандору, твою бабушку, сочетал в себе оба эти понятия.

Прибывшие вереницей официанты расставили блюда и одновременно эффектно открыли крышки. Лаф улыбнулся мне и продолжил:

— Но чтобы понять истоки, я должен рассказать сначала о горечи, а потом о красоте. Я родился, Гаврош, в конце тысяча девятисотого года на западном побережье Южной Африки, в провинции Натал, что означает в переводе «день рождения». Так назвал ее четыре века назад Васко да Гама, который открыл эту неизвестную землю в день Рождества Христова. Астрологические прогнозы для дня моего рождения были экстраординарными: пять планет одновременно сошлось в доме Sagittarius, то есть Стрельца. Наиболее важной из них был Уран, носитель нового миропорядка, предвещающий скорое начало новой эпохи Aquarius, или Водолея. Хотя, возможно, грядущие времена стоило бы назвать эпохой нового миробеспорядка, ведь древнейшие пророчества гласили, что эпоха Водолея начнется со страшных разрушений старого мира: все будет разрушено и смыто в море некой громадной приливной волной. Для моей семьи там, в Натале, такое крушение уже началось: я родился в самый разгар Бурской войны, события, ознаменовавшего начало века смертоносным оружейным салютом и кровавыми сражениями. В течение двух лет после моего появления на свет продолжалась эта жестокая война между более поздними английскими поселенцами и потомками первых голландских иммигрантов, которые называли себя бурами. Слово «бур» произошло от немецкого Bauer, то есть «крестьянин, фермер», но мы, англичане, переиначив слово на свой лад, стали называть их просто бурами, имея в виду сельских мужланов…