Когда надоело смотреть на ключ, я подобрал газету, забытую кем-то на заднем сиденье, и стал читать о парне из Гиндзы, который зарабатывал на жизнь, позволяя людям себя избивать. Он надевал шлем и толстый резиновый комбинезон и за тысячу йен предлагал любому валять его что есть силы. Женщинам пятидесятипроцентная скидка. Весьма успешный бизнес, говорил он.

Развернув газету, я увидел как раз то, чего опасался. Впрочем, рано или поздно это должно было случиться — странно еще, что не раньше. Наверное, газеты уже заготовили статьи и ждали только, чтобы события поспели за ними и можно было вставить в текст имена.

Ее имя было — Рино Хана. Четырнадцать лет, жила в районе Тюо, хорошо училась, играла в драмкружке. По словам друзей, тихая, но вполне жизнерадостная девушка и — поклонница «Святой стрелы», в особенности Ёси.

Мать нашла ее в кладовке. Девочка сделала петлю из удлинителя. Никакая «скорая» не могла поспеть вовремя. Записки не было. Родители говорили, что девочка всегда была счастливой и веселой, но подруги сказали, что Рино была потрясена смертью музыканта Есимуры Фукудзацу.

Во врезке какой-то достопочтенный профессор психологии подробно обсуждал феномен подражательного самоубийства. Он называл это «сочувственным суицидом» и отмечал, что подобное явление распространено среди молодежи, в особенности когда внезапно обрывается жизнь какого-то великого, харизматического человека. К такому выводу пришел проф после многих лет работы.

Другая врезка описывала превентивные меры, перечисляя признаки, по которым родители должны сообразить, не помышляет ли их чадо о «сочувственном суициде». Обратите внимание на перебои аппетита, апатию, угрюмость, равнодушие к окружающему миру. Половина ребятишек на планете подходит под это описание.

Опустив газету, я выглянул в окно. Внешний мир был занят своими делами, как всегда. Без Рино Хана, без Ёси, без Ночного Портье. Когда-нибудь — и без меня.

Несколько гомигяру в возрасте до и сразу после двадцати торчали перед «Фальшивой нотой», болтая по сотовым телефонам и ежась от холода, с посиневших губ свисали сигареты. «Помойные девчонки» усаживались на корточки неровными кружками посреди тротуара, преграждая путь пешеходам, откидывали свисавшие на глаза челки, поправляли туфли на высоких платформах. Многие отваживались на тяпацу,[107]красили волосы в приглушенно-рыжий цвет, которого в самый раз хватало, чтобы нарушить правила школьного устава. Другие детали их наряда были не так тонко продуманы: подобно своим кумирам из «Свалки тел», гомигяру придавали себе вид жертв насильственной смерти: одни с помощью латекса изображали раны на шее и подрисовывали фонари под глазами, другие ходили в рванье, обклеенные пластмассовыми жуками и с обломками леденцов вместо стекла в волосах. Этот облик был не только данью «Свалке тел», но и реакцией как против насаждавшейся детсадовской миловидности когяру,[108]так и против фанатиков черной расы — гангяру, которые вымазывали себе лицо коричневым фломастером и платили четыреста долларов за перманент под Анжелу Дэвис.[109]

При первом же взгляде на этих детишек ясно, почему старшее поколение принимает их за «пришельцев из космоса». По всей Японии ученые мужи и простые люди твердили о гибели нравов и морали, указующим перстом тыча в современную молодежь. Возмущала каждая мелочь — выглядывавшие бретельки лифчиков, прилюдные поцелуи, болтовня по сотовому в переполненной электричке. Но в последнее время серия жестоких, извращенных преступлений накалила проблему юношеской преступности, и это уже не обычная поколенческая ворчня. Немотивированные убийства, омерзительные убийства родителей, насилие, царившее в школьном дворе, — все это заполняло новостные программы, пока до каждого не дошло: что-то с нашими детьми не в порядке.

Но истерика заслоняла от сознания простой факт: подавляющее большинство ребятишек вовсе не были уголовниками и нигилистами. Огромное большинство детей были в полном порядке, спасибо за заботу. Но теперь, когда общество заклеймило их аморальными чудовищами, а экономика не сулила никаких перспектив, подросткам в Японии стало невесело. Хотя, наверное, подросткам невесело в любой стране — до тех пор, пока не вырастешь.

Я миновал затянутых в кожу спекулянтов, которые открыто предлагали билеты чуть ли не у самого входа. Охрана клуба терпела дафу-я, поскольку борьба со спекулянтами могла обойтись чересчур дорого. Все они ссылались на связи с якудза, и некоторые действительно имели прикрытие. Ради пары контрабандных билетов не стоило рисковать.

Двое вышибал стояли прямо за дверью, оба в облегающих черных футболках «Фальшивой ноты», подчеркивавших накачанные мышцы, и в мешковатых черных джинсах — штанины складками собрались у щиколоток. Я назвал охраннику свое имя и сказал, что я приглашен.

Почти сразу же на пороге возникли Аки и Маки, уже не в спортивных костюмах кикбоксеров, а в одинаковых черных мотоциклетных куртках и темных очках как у Джоя Рамоне.[110]Почему-то в коже они казались еще крупнее.

Аки и Маки поманили меня за собой. Мы поднялись по плохо освещенной узкой лестнице, где на шахматных плитках валялись окурки, старые флайеры и металлические крышки от бутылок. Гремел бас, эхо отражалось от стен, так что вибрировал весь простенок. Примерно на полпути мы встретили девицу, приткнувшуюся спиной к стене, колени подтянуты к груди. Мы переступили через нее — лицо девушки даже не дрогнуло, — и продолжали карабкаться вверх.

На последнем этаже Аки и Маки распахнули двойную дверь. От ударной звуковой волны у меня лицо ушло в затылок. Вид на сцену заслоняло густое облако от сухого льда, сигаретного дыма и пота, испарявшегося с пьяных тел. В мерцающем разноцветном освещении я едва разглядел орду, механически дрыгающуюся вокруг сцены, — люди натыкались друг на друга, словно одуревшие молекулы.

Чтобы подвести меня поближе к сцене, Аки и Маки пришлось силой прорвать хоровод. Здоровенные туши братьев Фудзотао каждому внушают желание подчиниться, однако подросткам хотелось разглядеть, что происходит. Мускулистые близнецы ведут за кулисы какого-то иностранца — такое увидишь не на каждом выступлении «Свалки тел».

Мы прошли мимо еще одного вышибалы в наушниках и добрались до двери, которую охранял лысый здоровяк с усами Фу Манчу.[111]Телосложением он напоминал Великую Китайскую стену. Коллективное любопытство подростков возрастало по мере того, как мы приближались к этой двери.