Осматривая свои раны, я припомнил рассказ о мужественном самурае Рьюме Сакамото, который оставался жив даже после того, как его убийца нанес ему ужасную рану на голове. Ладно, если моя удача меня не подведет, доберемся до Шортленда. Постараюсь долететь до него, если это вообще возможно.

„Все-таки что-то должно быть в моей голове“, – подумал я. Она казалась необычно тяжелой, а кровотечение продолжалось без перерыва. (Позднее медицинский осмотр выявил две пули от 12,7-мм пулемета, застрявшие в моем мозгу, а много мелких осколков застряло в черепе.) Горячая и липкая кровь бежала по шее и скапливалась у маски вокруг шеи и ворота моего комбинезона. Она застывала и превращалась в неприятную клейкую массу.

Части лица и головы, открытые ветру, были изрезаны и поцарапаны, как кровельное железо. Ветер, дувший в разбитый фонарь, осушал кровь, спекшуюся на лице.

Мое положение оставалось ужасным. Из-за ослепшего правого глаза я не мог различить показания компаса и смутно что-то видел левым.

Чтобы добраться до Шортленда, надо было восстановить в памяти маршрут, которым мы летели сегодня утром к Гуадалканалу. Но я не мог определить правильное направление. Было невозможно различить показания компаса.

К счастью, в нашем утреннем полете к Гуадалканалу я пробовал подготовиться к чрезвычайной ситуации, если вдруг компас выйдет из строя, а я окажусь отрезанным от основной группы. Я пришел к выводу, что единственным методом определения правильного курса будет взятие отсчетов по положению солнца.

Несколько раз поплевал на правую ладонь, протирая свои глаза еще и еще. Но все было бесполезно, я даже не мог найти солнца! При растущей безнадежности моего положения единственным утешением было то, что самолет все еще как-то продолжал лететь, несмотря на полученные огромные повреждения. По всей логике самолет должен был давным-давно рухнуть.

Так и не добившись успеха в своей попытке выбрать правильный крус на Шортленд, я снова попытался остановить кровотечение из головы. В Зеро я всегда держал треугольные бинты как раз для такого чрезвычайного случая. Я вытащил бинты и попробовал приложить их к голове в надежде остановить кровь. Из-за сильного ветра в кабине две попытки оказались неудачными. Было очень трудно перевязать голову бинтом, потому что в это же время я должен был управлять самолетом, а левая рука не действовала.

До того как я это понял, бинты куда-то исчезли, а мне становилось все хуже. Пришлось снять маску с шеи. Прижав один ее конец правой ногой и держа другой конец правой рукой, я зажатым в зубах ножом разрезал маску на четыре части. Три таких „бинта из маски“, созданные ценой огромных усилий, унес ветер, и у меня остался лишь один кусок.

Я заставил себя успокоиться. Из-за своего нетерпения я так неумело распорядился бинтами и полосками маски. Чтобы насколько возможно уменьшить воздушный поток в кабине, я опустил сиденье до максимума.

Затем перевел все рычаги управления и штурвал в положение, когда самолет летит на автопилоте, и начал прикладывать последний кусок бинта к голове.

Удерживая один конец полоски от маски в зубах, чтобы ее не унесло ветром, правой рукой я постепенно затолкал ее в промежуток между головой и шлемом. Затаив дыхание, я затянул насколько возможно тесемки крепления шлема. Кровотечение прекратилось.

Мне показалось, что мое сражение с бинтами длилось, как минимум, полчаса. Лишь когда я понял, что могу расслабиться, я оказался один на один со своим злейшим врагом – непреодолимой сонливостью. Как будто меня затягивало в сон, в тепло, туда, где нет боли и тревог. Из последних сил я боролся с сильнейшим желанием заснуть.

Когда, наконец, мне удалось заставить себя открыть один глаз и оглядеться, к своему удивлению, я обнаружил, что Зеро летит вверх ногами. Я быстро перевел штурвал в нужное положение и набрал необходимую высоту. Я понимал, что если с данного момента я не сумею удержать себя в бодром состоянии, то просто рухну вместе с самолетом и разобьюсь. Пришлось стукнуть рукой по голове, боль от этого помогла мне на какое-то время.

Через несколько минут мучительная боль в голове стала почти невыносимой. Мне хотелось кричать. Как будто пламя гуляло по моему лицу. Я сгорал заживо. И даже при этом волны истощения поглотили меня, и я снова начал погружаться в сон. Зеро шатало в воздухе, потому что моя рука соскользнула со штурвала. Даже ужасная боль от ран не могла удержать меня от дремоты. Пришлось еще раз стукнуть правой рукой по голове.

Каким-то образом мне удавалось удерживать Зеро в воздухе, продолжая горизонтальный полет по прямой линии. Мне приходилось раз за разом стучать себя по голове, чтобы не задремать. Несмотря на мучительную боль, сонливость накатывалась на меня волнами, всякий раз я отгонял ее с помощью своего кулака.

Отчаянно стараясь не уснуть, я понимал, что в таком состоянии долго я не продержусь. Вдруг вспомнил о пайке; в кабине еще что-то оставалось. Примерно за тридцать минут до того, как группы бомбардировщиков и истребителей долетели до Гуадалканала, я съел половину рисовых лепешек, которые я брал с собой, отправляясь в дальние полеты. Половина еды все еще оставалась, и ее могло хватить, чтобы удержать меня в бодрствовании.

Окровавленными руками я заталкивал лепешки в рот, заставляя себя есть. Мне удалось разжевать и проглотить три кусочка, но когда я принялся за третий, мне вдруг стало плохо, и меня стошнило так, что исторглось все, что я уже съел. Желудок не принимал никакой пищи.

И опять меня потянуло в сон, и опять пришлось стучать по голове, чтобы сохранить сознание.

Если я перестану сопротивляться этим приступам сонливости, то рано или поздно в самом деле засну, и это будет конец. Я никогда не доберусь до Шортленда или Бука. Я решил, что будет лучше вернуться к Гуадалканалу и протаранить какой-нибудь вражеский корабль, чем пассивно лететь над океаном до тех пор, пока не ослабею полностью или не закончится горючее.

Когда я сделал крен и повернул Зеро назад, к месту боя, моя голова чудесным образом прояснилась. Чувства обострились, и я полностью очнулся. Вновь мои мысли обратились к оценке шансов вернуться на японский аэродром. Я снова развернул самолет и направился туда, где, по моим расчетам, находилась моя авиабаза. Через короткое время меня опять потянуло в сон.

Сейчас я действовал практически по привычке. В третий раз я изменил курс и полетел к месту сражения на Гуадалканале, решившись совершить таран. Сонливость и бодрствование чередовались друг с другом. А я то летел к Гуадалканалу, то от него, то опять назад.

Передо мной стояла дилемма из всепобеждающего инстинкта самосохранения и огромного желания завершить этот сумасшедший полет славной и почетной гибелью. Каким-то образом каждое чувство одерживало верх над другим на несколько минут, и я подсознательно вел самолет, подчиняясь доминировавшему в данный момент ощущению.

Снова наступила полная слепота. Резко исчезли из виду тени островов, а приборная доска как будто растворилась в воздухе перед моим левым глазом. Я оказался в ситуации, хуже которой не бывает. Не мог определиться, где я находился, в каком направлении Гуадалканал или моя база. Снова намеревался поплевать на ладони, чтобы протереть глаза, но, когда попробовал плюнуть, ничего не получилось. Во рту было абсолютно сухо. Не осталось даже следов слюны.