Староста собрал сход, вышел на крыльцо конторы и сказал речь:

– Что я вам, православные, теперича доложу… От начальства приказ. И как теперича, значит, всем миром, которые православные христиане у престола всевышнего творца, все равно как верные рабы. Так будем говорить: вот хоть бы что, как сейчас перед заступницей царицей небесной, так все видно…

– А еще что?..

– А еще ничего. Что ежели теперь, значит, кто слово, – то велено представить. Вот и все. А как, значит, мир, то чтобы все в порядке, не как прочие, а так надо стараться, чтобы как лучше. То же самое насчет пьянственного окаянства. Мы ноне, православные, так будем говорить: чтобы ни отнюдь. Говеем.

К вечеру в Погибняки прибыла воинская команда. Общество в полном составе встретило ее у околицы хлебом-солью и вдруг, как по команде, рухнуло на колени; один дьячок Богемский гордо остался стоять посреди коленопреклоненной толпы, опираясь на большой осиновый кол.

– Вы что же это, православные, бунтовать?! – громко сказал исправник и, отщепив кусочек хлеба, сунул его в солонку.

– Бунтовать – это избави бог, – послышались голоса, – последнее дело, только хоть режьте – на барщину не пойдем!

– Никак нет! – заявил исправник. – Вы должны исправно работать и повиноваться. А вольности вам не будет.

– Нет, будет!

– Нет, не будет!

– Нет, будет!

Так они и препирались довольно долго, но до пальбы дело, словно суждено, не дошло.

Утром 12 марта 1801 года, во вторник, цесаревич Александр Павлович ждал у себя в спальне сообщений от Бенигсена. Он то прилаживался на постели, то подходил к окну, за которым стояла сырая мгла, и нервно прислушивался к тиканью каминных часов, то принимался ходить по спальне из угла в угол, наводя полами атласного китайского халата такое движение воздуха, что пламя свечей металось и приникало. Наконец пришел Бенигсен и доложил о кровавом исходе переворота. Александр побледнел, потом упал на пол и забился в истерике.

Императрица Мария Федоровна приняла эту весть иначе: она до семи часов утра отказывалась признать императором своего старшего сына и, стуча по ломберному столику костяшкой указательного пальца, все твердила с неистовой бабской силой:

– Ich will regieren! Ich will regieren! Ich will regieren![33]

Между тем войска санкт-петербургского гарнизона уже присягали новому императору, и как при воцарении Павла во дворце вдруг возобладал казарменный элемент, так при воцарении Александра внезапно взял верх элемент обворожительных манер и приятного обхождения.

Александр Павлович стал императором в двадцать три года. Новый монарх был тихий молодой человек, и Потемкин говорил на его счет, что «модестия[34]в нем чрезвычайная».

Он был приятного роста, с приятным овальным лицом, на котором холодновато светились серо-голубые глаза, крутолоб, слегка рыжеват, и если бы не наметившаяся проплешина, не облегченная нижняя челюсть и не кисти рук, покрытые веснушками и рыжими волосами, его облик мог бы быть царственным идеально. Воспитан он был на правилах швейцарского либерализма и по латинской пословице «в здоровом теле здоровый дух», руководствуясь которой наставники Александра заставляли его сажать капусту, пахать сохой и спать при открытых окнах. Впоследствии либерализм улетучился сам собой, но здоровье оставалось непоколебимым: император сроду ничем не болел, если не считать перенесенной в детстве кори, при любой погоде совершал свои пеший tour impйriale[35]по маршруту Зимний – Дворцовая набережная до Прачечного моста – набережная Фонтанки до Аничкова моста – Невский проспект – Зимний, спать ложился только на левый бок и во всю ночь ни разу не менял положения. Единственно Александр был глух на левое ухо, так как еще в юношестве повредил барабанную перепонку во время учений гатчинской артиллерии.

Что же касается духовного воспитания, легкомысленно доверенного швейцарцу Фридриху-Цезарю Лагарпу, «сыну карманной республики», о котором генерал Протасов говорил, что он «человек, любящий народное правление, хотя и с честнейшими намерениями», то оно дало непредвиденные результаты, впрочем, заблаговременно предсказанные Женэ, поверенным в делах Франции, нагадавшим, что Александр будет самым беспокойным из всех тиранов. Действительно, из него почему-то вышел человек, как говорится, с шилом в известном месте, и, с одной стороны, он чуть ли не всю свою жизнь провел на колесах да под чужой крышей, а с другой стороны, имел обыкновение одновременно браться за дюжину разных дел, из которых у него вечно получалось совсем не то, что планировалось изначально, как, например, в случае с оппозицией: будучи в Англии, он посетил заседание парламента и до такой степени восхитился антиправительственной речью Брехэма, что долго тряс ему руку и клялся завести у себя в России тоже что-то вроде оппозиции, каковая вскоре и явилась, но только в образе тайных обществ, Чугуевского бунта и восстания Семеновского полка.

Кроме всего прочего, Александр страдал комплексом одиночества и, как его отец император Павел, часто жаловался на то, что кругом нет ни одного порядочного человека, с которым можно было бы подружиться, за исключением нескольких искренних дураков. От отца он также унаследовал крайнюю мнительность и всю свою жизнь был уверен, что окружен отравителями, а после того, как ему донесли об убийственных намерениях семеновского офицера Ивана Якушкина, он до конца дней погрузился в черную меланхолию и почти совершенно забросил государственные дела, предоставив их графу Алексею Андреевичу Аракчееву, который прошел курс наук стоимостью в две четверти овса и четверть ржаной муки, дважды отставлялся от службы за неблаговидные проступки и был до того горяч, что как-то на учениях откусил нос у одного гвардейского гренадера. Впоследствии меланхолия императора усугубилась еще тем, что в его адрес посыпались доносы о повсеместном учреждении тайных обществ, Бенкендорф сообщил, что Орлов с Мамоновым конституцию сочинили, Санглен доносил, что Муравьевы договорились организовать на Камчатке демократическую республику, вице-президент академии наук Лабзин писал, что даже у отъявленного монархиста Копелева тайные съезды, «и князь Голицын туда ездит, и черт их знает, что они там делают».

Император жаловался Аракчееву, как обычно, несколько по-женски прижав к груди соединенные кулаки:

– Ну, скажи, Алеша, разве им худо? Чего же они хотят? Чем они недовольны? Наши рабы поступают в университеты без экзаменов, возможно ль такое в их любезной Франции, где и рабов-то нет?!

Аракчеев молчал и внимательно покачивал своей огромной, нечеловеческой головой.

Императора пытался утешить министр внутренних дел князь Петр Волконский, который сообщил, что все это проделки бездельников и мальчишек и что, дескать, даже их литературные общества называются вольными потому, что вольно же им печатать свой бред и грезы.