Ее уход подстегнул остальных, и в один и тот же миг выступили вперед оба брата — оба почувствовали необходимость что-то предпринять. Им довольно было обменяться всего несколькими словами. Разницы во мнениях тут быть не могло; им следует немедля отправиться в гостиную. С тем же намереньем к ним присоединилась Мария, как раз теперь самая решительная из них троих; ибо именно то, из-за чего так стремительно вышла Джулия, было ей сладостной поддержкою. Генри Крофорд не выпустил ее руку в такую минуту, в минуту такого испытания и важности, это стоит целого века сомнений и тревог. Она сочла это залогом самых серьезных намерений, и даже встреча с отцом ее не страшила. Они вышли, не обращая никакого внимания на мистера Рашуота, который вопрошал: «А мне тоже пойти? Может быть, мне лучше тоже пойти? Наверно, мне тоже следует пойти?», но, едва они переступили порог, Генри Крофорд не замедлил ответить на его тревожные вопросы и, усердно одобряя его намерение тотчас же засвидетельствовать свое почтенье сэру Томасу, с радостью поспешил отослать его вслед за остальными.

Теперь Фанни осталась только с Крофордами и мистером Йейтсом. Кузины и кузены вовсе о ней не подумали; а ее понятие о праве на привязанность сэра Томаса было более чем скромным, и потому, не смея ставить себя наравне с его детьми, она рада была повременить и перевести дух. По складу характера, при котором даже невиновность не избавляла от страданий, она волновалась и тревожилась более остальных. Она едва не теряла сознание: к ней воротился привычный страх пред дядюшкою, и, представляя, как все ему будет рассказано, она жалела и его и всех других, а беспокойство ее за Эдмунда и вовсе не поддавалось описанию. Она села в уголке и, вся дрожа, погрузилась в эти пугающие мысли, а трое остальных, не имея более надобности сдерживаться, дали выход досаде и горько жаловались на столь непредвиденно ранний приезд хозяина дома, оказавшийся совсем некстати, и, нисколько не жалея бедного сэра Томаса, сетовали, что он не пробыл в дороге вдвое дольше или еще не задержался на Антигуа.

Крофорды говорили горячей, нежели мистер Йейтс, ведь они лучше понимали семью Бертрамов и ясней судили, как худо все это может обернуться. Гибель театра для них была несомненна, они чувствовали, что их затее грозит неминуемая и скорая гибель; мистер же Йейтс почитал это лишь временною помехой, бедой на один вечер и даже предположил, что репетицию, быть может, удастся возобновить после чаю, когда суматоха, вызванная приездом сэра Томаса, уляжется, и пьеса на досуге его позабавит. Крофордов эта мысль только насмешила, и вскоре, порешив, что им всего лучше тихонько отправиться домой и оставить Бертрамов в семейном кругу, они предложили мистеру Йейтсу пойти с ними и провести вечер в пасторате. Но мистер Йейтс, никогда еще не имевший дела с теми, для кого власть отца и семейное доверие отнюдь не пустые слова, вовсе не счел это необходимым и потому, поблагодарив их, предпочел остаться, «чтоб наилучшим образом засвидетельствовать свое почтение старому джентльмену, раз уж он приехал», да к тому ж несправедливо будет по отношению к другим участникам спектакля, если все от них сбегут.

Как раз в это время Фанни начала приходить в себя, почувствовала, что, если и дальше уклоняться от встречи, это могут счесть непочтительностью, и, приняв поручение Крофордов передать их извинения и видя, что они готовы удалиться, вышла из комнаты, чтоб исполнить ужасавший ее долг — предстать перед дядюшкой.

Слишком быстро оказалась она у двери гостиной, и, постояв с минуту в ожидании того, на что нечего было и надеяться, ибо никогда ни у какой двери не обретала она мужество, она в отчаянии повернула ручку — и вот перед нею огни гостиной и вся семья Бертрам. Войдя, она краем уха услышала свое имя. Сэр Томас оглядывался по сторонам со словами «Но где же Фанни? Почему я не вижу мою малышку Фанни?», а заметив ее, пошел ей навстречу и с удивившей и тронувшей ее добротою назвал милой Фанни, нежно ее поцеловал и с явным удовольствием отозвался о том, как сильно она выросла. Фанни не знала, что и думать, куда смотреть. Она была совсем подавлена. Никогда еще не был он с нею так добр, так удивительно добр. Казалось, он стал другим; радостно взволнованный, он говорил теперь быстро, и все, что было пугающего в его величии, казалось, растаяло в нежности. Он подвел ее поближе к свету и опять на нее посмотрел — стал расспрашивать об ее здоровье, а потом перебил себя, заметив, что можно и не спрашивать, ее наружность говорит сама за себя. Прелестный румянец, которому уступила место прежняя бледность, подтверждает, что она и поздоровела и похорошела. Он расспрашивал Фанни о ее родных, особенно же об Уильяме; и доброта его даже заставила ее упрекнуть себя за то, что она слишком мало его любит и сочла его приезд бедою: и когда, набравшись храбрости, она подняла на него глаза и увидела, что он похудел и словно обожжен солнцем, осунулся, изнурен усталостью и жарким климатом, в ней всколыхнулась вся ее нежность, и горько ей стало при мысли, какая его поджидает нежданная неприятность.

Сэр Томас был поистине душою общества, которое в этот час по его предложенью разместилось у камина. Кто как не он был сейчас вправе говорить более других; и от радости, что после столь долгой разлуки он опять у себя дома, в кругу семьи, он сделался непривычно общителен и словоохотлив; он готов был рассказывать обо всех подробностях своей поездки и отвечать на каждый вопрос обоих сыновей едва ли не до того, как они успевали спросить. Его дела на Антигуа в последнее время стали быстро налаживаться, и он приехал сейчас прямиком из Ливерпуля, куда по счастливой случайности приплыл на частном судне, вместо того чтобы дожидаться пакетбота; и, сидя подле леди Бертрам и с сердечным удовольствием глядя на окружающие его лица, он тотчас же поведал обо всех мелких частностях, о своих трудах и хлопотах, приездах и отъездах, однако ж не раз прерывал себя, чтобы заметить, как ему посчастливилось, что хотя он и приехал столь неожиданно, но застал всех вместе, чего он столь горячо желал, но на что не смел надеяться. Не был забыт и мистер Рашуот — его ждал самый радушный прием и сердечное рукопожатие, и теперь он с подчеркнутым вниманием был включен в беседу, касающуюся до предметов, самым тесным образом связанных с Мэнсфилдом. В наружности мистера Рашуота не было ничего неприятного, и сэру Томасу он сразу понравился.

Никто из окружавшего сэра Томаса общества не слушал его с таким безоблачным искренним наслаждением, как его жена, которая и вправду так безмерно обрадовалась и оживилась от его неожиданного приезда, что, кажется, впервые за последние двадцать лет чуть ли не пришла в волнение. Несколько мгновений она даже трепетала, но при всем оживлении не изменила обычной рассудительности, отложила рукоделье, отодвинула от себя мопса и уделила мужу все свое внимание и все оставшееся на диване место. Ни из-за кого она не тревожилась, и потому ее собственного удовольствия ничто не могло омрачить; все время его отсутствия она провела безупречно; прилежно вышивала скатерть и сплела много ярдов бахромы, и с такою же чистой совестью, как о себе, могла бы сказать обо всей молодежи, что вели они себя хорошо и время проводили с пользою. Ей так было приятно снова его видеть и слушать его разговор, его рассказы так развлекали слух и давали пищу разумению, что сейчас она стала особенно понимать, как, должно быть, о нем скучала и как невозможно было бы переносить долее его затянувшееся отсутствие.