По словам Аны, «мы окружены мощной системой слежки, которая сегодня основана на добровольном выставлении себя напоказ. Так Нарцисс объективирует себя, и ему вновь напоминают о том, кто здесь субъект – система слежки, ранее известная как Эхо. И в этом процессе многие взывают к помощи, страхи выходят на поверхность, вновь показывая, насколько производство изображений и фотография стали важными для культуры, которая не может сформулировать себя иначе, то есть через речь или письмо». Ана приходит к выводу, что селфи сами по себе не плохи, но являются следствием множества вредных влияний: потери коммуникации, упадка образования и исчезновения текста, каким мы его знали. Мы превращаемся в эмпатические машины, на автомате реагирующие смайликом или ЛОЛ’ом на все подряд.

Можно ли, говоря о селфи, просто рассуждать о нарциссической личности, как если бы это было сугубо индивидуалистическим делом? Скорее нет. Селфи – это в первую очередь технологический жест, производимый специально подготовленной техникой (встроенной в смартфон камерой, софтом, который обрабатывает фотографии с телефона, селфи-палками). Этот жест прокладывает себе путь через софт и диспозиции бытия. Таким образом, мы не можем говорить о селфи, не упоминая экономику лайка, многомиллиардный рынок рекламы и слежки за личной информацией, в котором селфи и лайки, которые они притягивают, продаются прямо за спинами улыбающихся пользователей.

10. Урбанизация как глагол: карта – это не технология (2015)

Наша цифровая мобильность предполагает, что человеческие движения равняются информатике [225]. Речь идет не только о том, что уличные камеры наблюдения отслеживают наши перемещения: мы постоянно снабжаем «систему» информацией о нашем местонахождении и информируем наши сети о своих «аффектах мобильности» за счет активности в социальных медиа типа Twitter, Facebook, Ping и SMS. Нас отслеживают, мы сами себя отслеживаем – и поддерживаем движение данных. Данные вряд ли могут «созреть» – в этом заключается кризис архива как теории и метафоры. В этой главе я рассматриваю перемены, которые лежат в основе концептов мобильности в контексте сетей новых медиа и медиаэстетики. Эта работа строится на раннем проекте, который был обозначен как «распределенная эстетика» [226]. В этот раз я делаю акцент не столько на объекте, который растворяется благодаря визуализации и дигитализации, сколько на движении внутри плотных городских сетей. Главный вызов заключается в том, что нужно продумать отношение между мобильностью и IT, выйдя за пределы предсказуемой риторики «отслеживаемости» и «контроля» [227]. Если умный город потенциально знает о всех наших действиях, не меняет ли это фундаментально нашу идею умного города? Для начала надо устроить мэппинг некоторых критических проблем; в противном случае мы сразу приступим к дизайну еще более умных систем для «умных граждан» с соответствующей «этикой» и к разработке арт-проектов, которые обязательно лягут в основу прототипов новой обуви, сумок, телефонов и, конечно, велосипедов, автомобилей, поездов и самолетов, которые отслеживают наш каждый шаг. Сегодня уже недостаточно жаловаться на то, что из-за скорости теряется качество изображения. Какова роль этих новых эстетик?

Определение урбанизирующей технологии

Как понять смысл термина «урбанизация» в его отношении к развитию технологий, учитывая, что у каждой технологии есть свой цикл бума и спада? [228] В унаследованной с XIX века модели (Париж, Лондон, и т. д.) город – это оживленная метрополия, и о сетях в данном случае не говорят вообще. Сегодняшняя идея «урбанизации» является явлением второго порядка, который следует за прошедшим циклом подъема и упадка первых «цифровых городов». Само собой, городские информационные системы существовали на протяжении всего XX века. Волна «виртуальных городов» достигла своих высот примерно в 1995–1997 годах, когда тестировалось внедрение интернета на муниципальном уровне и обсуждались его последствия (из-за недостаточного распространения широкополосных сетей эти проекты в итоге все равно не были реализованы) [229]. Сегодня мы приближаемся к концу последнего хайпа вокруг насаждения «умных городов». Однако до сих пор многие рассматривают сети как социологические данности, холодные инструменты и инфраструктуру, накладывая технологии поверх ностальгических образов XIX века, которые сопровождают современные города. Сети интуитивно понимаются как научная метакатегория, созданная технократами для технократов, чтобы управлять миром, и представленная простому люду в качестве абстрактных математических форм. Неподходящим результатом всего этого является рациональный и устаревший концепт города-проекта, – насколько скучный, настолько и неуместный. Благодаря интернету глобальность умных городов сегодня является данностью. Однако все равно возможные специфические отношения городов и сетевой инфраструктуры лежат даже за пределами воображения. Удивительным и загадочным остается влияние сетей на города на локальном уровне. Город – это плотное пространство и считываемая территория – и именно границы, включая даже традиционные городские стены, делают его такой привлекательной для работы метафорой.

Меня занимает следующий вопрос, касающийся отношения «новой эстетики» к сегодняшним городским технологиям: возможно ли в дискуссиях художников и исследователей «города» об общественном использовании ИКТ сдвинуть фокус с авангардного понятия спекулятивного дизайна в сторону интервенций в политэкономию массового пользования? Что происходит, когда информационные технологии достигают критической массы и становятся повсеместными? Традиционно электронное искусство избегало этого вопроса, чтобы сфокусироваться на следующей новинке – интернете вещей, DIY-сенсорах, дронах и так далее. Создавались сложные визуализации информации, но какая из них стала частью какой-либо устойчивой радикальной практики?

Как только проложены оптоволоконные кабели, осуществляется диалектический поворот, и беспроводные сигналы покрывают территорию. После того как цифровые технологии достигают момента «насыщения», они теряют свою прежнюю значимость. Их масштаб уже давно соответствует моделям глобального сознания. Но можем ли мы действительно осмыслить тот факт, что в мире существует 7 миллиардов работающих мобильных телефонов? Идея Джона Перри Барлоу о глобальной коннективной ткани, пролегающей от синапса к синапсу, становится реальностью – но большинство не осознает это должным образом. Какой тип визуализации может помочь в данном случае? Это тот момент, когда полнота системы сваливается в энтропию. Что означает тот факт, что доступность и доступ становятся бессмысленными вездесущими глобальными концептами? Что происходит, когда мы перепрыгиваем пределы чистого количества и повсеместного насыщения и достигаем некоего неизвестного еще синтеза? Мы не раз видели, как идеальный ракурс приводил к безразличию, которое неизбежно проявлялось в сфере коллективного бессознательного. Это следующая фаза «мести объекта», о которой рассуждал Бодрийяр (дохлые батареи, разорванная связь, порванный кабель)? Или будут реализованы иные версии социального?

Когда умный город перестает быть идеологией и превращается в функционирующую машину, становятся возможны несколько прочтений «урбанизации как метафоры» [230]. Мы можем отмечать плотность сенсоров и информационных точек. Но также можно говорить и «процессе цивилизации», сравнимом – или не очень – с социологией Норберта Элиаса, в которой общественная