– Это же бухгалтерия монастыря! – воскликнул отец Августин.

– Совершенно верно, – ответил аббат. – С момента основания монастыря ораторианцев в 1575 году Филиппом Нери и до конца последней войны. С тех пор бухгалтерские документы хранятся в другом помещении.

Аббат Одило подошел к куче деревянных ящиков. Крышки были прибиты гвоздями. Одило достал перочинный нож, и вскоре ему удалось открыть первый ящик.

– То, что ты сейчас увидишь, – проговорил он, взявшись за следующие два ящика, – не добавляет чести ни нашему ордену, ни Церкви в целом.

Он быстро и ловко открыл первый ящик, и трудно было поверить, что этот маленький человек так силен.

– Иисус, Мария! – вырвалось у отца Августина. Золотые слитки, украшения, драгоценные камни были вперемешку брошены в ящики, как мусор. Августин неуверенно спросил:

– Неужели это все подлинное?

– Скорее всего, брат, – подтвердил аббат и подошел ко второму ящику. – Эти ящики заполнены таким же богатством.

– Но ведь это же миллионы!

– Сотни миллионов, брат, столько миллионов, что все это невозможно было бы продать, не обратив на себя внимания.

Одило вскрыл второй ящик, но Августин, мечтавший увидеть сокровища, был разочарован:

– Личные бумаги, паспорта, документы!

Одило молча протянул брату серый паспорт. Августин заметил на обложке свастику. На других документах тоже была свастика.

– Что это? – Августин порылся в бумагах. Их было не менее двухсот.

– Ты что-нибудь слышал о монастырском пути, брат?

– Нет. Что это?

– Значит, и тайная организация ODESSA тебе неизвестна?

– ODESSA? Никогда не слышал.

– После окончания Второй мировой войны в Европе началось великое «переселение народов». Многие из тех, кто прятался от нацистов, возвращались на родину, нацисты же, наоборот, скрывались за границей. Но границы европейских стран были закрыты, и на них повсюду охотились. Тогда и появилась эта организация. ODESSA – эта аббревиатура словосочетания «Организация бывших членов СС» – Organisation der ehemaligen SS-Angehörigen. Некоторые из нацистов, предчувствуя крушение Третьего рейха, деньги и драгоценности частично вывезли за границу. В то время огромные суммы перетекали через кассы Ватикана. Я не хочу сказать, что курия изначально была осведомлена о том, кто владелец денег и на какие цели они будут направлены, но когда все стало известно, было уже поздно. Ватикан и ODESSA обоюдно были заинтересованы в поддержании секрета. Задумка нацистов была гениальной, но без согласия курии ее осуществление не представлялось возможным. Вначале эти люди постригались в монастырь в Германии, Австрии, Франции или Италии. Но в монастыре они находились лишь несколько дней. Потом они с рекомендательными письмами от аббатов отправлялись в иной монастырь, откуда продолжали свое путешествие. Таким образом их следы терялись. В итоге все оказывались…

– Позвольте, я сам догадаюсь! – прервал его отец Августин. – В конце концов все они оказывались здесь, у ораторианцев, одетые как братья ордена.

– Так оно и было.

– Господи, и что же потом случилось с этими людьми?

– Ватикан предоставлял им фальшивые документы, пристраивал их в монастыре, давал новые имена и адреса. Иногда даже не без иронии, потому что это были адреса епископских ординариатов в Вене, Мюнхене или Милане. А что еще мог сделать Ватикан? Всем было на руку то, что лжемонахи бежали за границу. Обычно они направлялись в Южную Америку. Так от них легче было избавиться. Всей акцией руководил некто монсеньор Тондини и его юный помощник Пио Сегони. Тондини был главой Ватиканского эмиграционного агентства, а затем и Международной католической эмиграционной комиссии. Сегони поддерживал связь между «монахами» и службами Ватикана, а также брал за работу деньги и другие ценности.

– Пио Сегони, вы сказали… Точно Пио Сегони?

Аббат согласно кивнул:

– Для этого я и привел тебя сюда. Никто не поверил бы, что этот монастырь был завершением «крысиных троп» нацистов и что здесь находился человек, который отбирал у негодяев деньги и золото, прикрываясь христианской любовью к ближнему. Конечно, отец Пио обогащал не себя лично, но я не считаю, что это делалось во славу Господа.

Пыль наполняла легкие двух монахов. Августин дышал с трудом. Наконец он сказал сквозь зубы:

– Меня сейчас волнует лишь один вопрос: почему вы все это мне рассказали?

– Наверное, – ответил аббат, – я единственный человек, кто знает о паспортах и сокровищах в этом подвале, так как мне об этом рассказал мой предшественник, ему я дал слово молчать. Я старый человек, Августин, и точно так же, как и мне, тебе теперь придется взять на себя эту ношу. Я знаю, ты сможешь молчать, брат во Христе. Знаю, тебе, как никому другому, знакомы документы этого злополучного времени. Они все сберегаются в Ватиканском архиве. Я опасался, что, исследуя Сикстинские надписи, ты скоро наткнешься и на них. Теперь, зная тайну, тебе придется жить с ней.

Консилиум, собравшийся в пятницу на второй неделе Великого поста, в основном обсуждал лжеэпиграфический характер каббалистических трудов и их связь с католической церковью. Но эти исследования не дали ничего, что могло бы прояснить появление имени Абулафии на своде Сикстинской капеллы. Отец Августин ознакомил присутствующих с документом времен правления Николая III, в котором шла речь о том, что во время пребывания Авраама Абулафии во францисканском монастыре изъяли греховный памфлет, направленный против веры. Но поиски этого памфлета не увенчались успехом, вероятно, он был сожжен.

Это сообщение не на шутку взволновало участников консилиума. Они в течение нескольких часов обсуждали, какая же информация была в документе, принадлежащем перу иудейского мистика. Марио Лопес, просекретарь Конгрегации доктрины веры, сомневался в том, ссылался ли Микеланджело именно на этот документ, который в XVI веке, может, еще и существовал. Ведь при этом условии его и впоследствии не уничтожили бы. По крайней мере, имя Абулафии больше не всплывает в архиве. Было решено, что следующее заседание консилиума необходимо отложить до появления новых сведений.

Вечером после долгого перерыва за шахматной партией, как всегда, в апартаментах кардинала вновь встретились Еллинек и монсеньор Штиклер. Но ни один не мог сосредоточиться на игре. Они машинально переставляли фигуры, ход за ходом, без типичной для них элегантности и изысканности, из этого можно было сделать вывод, что думают они совершенно не о шахматах.

– Гарде! – как бы мимоходом объявил Штиклер уже через девять ходов, поставив свою ладью перед белым ферзем, обратив кардинала в бегство.

– Мне кажется, – сказал он наконец, – мы думаем с вами об одном и том же.

– Да, – согласился Штиклер, – похоже на то.