Полковник подошел к князю и начал свой донос:

— Я давно знаю эту женщину, — сказал он, — со дня ее прибытия в столицу.

Меншиков усмехнулся.

— Ведомо мне то. Ведомо и то, что вы любили друг друга. Что же дальше?

— Но я не знал в то время, кто она.

— А теперь знаешь?

— А теперь знаю. Помните, князь, царю было донесение, что князь Реполовский бесследно пропал из усадьбы Стрешнева?

— Помню.

— Помните и то, что в усадьбе Стрешнева был пожар и сгорел и при этом сам владелец и еще одна карлица.

— Слыхал что‑то, да точно не упомню того. Но что из этого?

— Князя Реполовского убила Марья Гамонтова, как и Стрешнева. Усадьбу сожгла она же и, выкрав деньги и драгоценности, бежала сюда.

— Что ты говоришь! — почти радостно вскрикнул Меншиков.

— Да, но это еще не все.

— Как не все?!. Да это совершенно достаточно, чтобы отрубить ей голову.

— Это еще не все. У нее было двое детей, и обоих она убила…

Экгоф замолчал, провел рукою по лбу, как бы отгоняя от себя дурное видение.

Меншиков тоже молчал.

Он, очевидно, в настоящую минуту обдумывал все, что только что услыхал от полковника, и рассеянно смотрел на него.

Затем Экгоф продолжал:

— Вот ее преступления, князь… таковые страшные преступления, каковым трудно было бы поверить, если бы не…

— Если бы не… что?

— Если бы не было налицо очевидца.

— И этот очевидец?.. — быстро спросил Меншиков.

— Очевидец и сообщник этот — некий цыган Алим, — ответил Экгоф. — Заметьте, ваша светлость: и сообщник.

— Ты его видел, говорил с ним?

— И видел, и говорил.

— Где же он теперь? — с беспокойством осведомился Меншиков.

— Он, по моему приказанию, взят под стражу и содержится под крепким караулом, — успокоительно сказал Экгоф.

— А! — облегченно вздохнул князь. — Но почему сей очевидец и соучастник преступлений сей распутной женщины донес на нее тебе?

— Потому, что он был исполнителем ее преступлений, слепым орудием в ее руках, ослепленный ее красотой и обольщенный ее обещанием уйти с ним в табор. Она обманула его, и он теперь мстит ей.

— Так. Сие мне понятно. Но непостижимо, почему цыган отправился с доносом к тебе именно?

— Я забыл сказать вашей светлости, что цыган сей служит под моим ведомством в царевой кузнице кузнецом.

Теперь, по‑видимому, Меншиков понял все нити и основания доноса и успокоился. Все это не было ни оговором, ни вымыслом, все это было весьма правдоподобно и естественно.

Довольная улыбка появилась на его лице.

— Ее следовало бы немедля нимало, без всякого сожаления, тотчас же раздавить каблуком, как давят ядовитую гадину, — сказал он. — Это не человек и не женщина, а монстр, зверь и даже хуже зверя, ибо и зверь не душит своих детей, а имеет о них заботу и попечение.

— Да, это истинно. Если бы я это знал раньше, может быть, я сам убил бы ее.

— Так, так… — задумчиво проговорил Меншиков, очевидно, что‑то обдумывая. — Ты любил ведь ее, я знаю. Она красива, молода… Нет, ни ты, ни я не могли бы убить ее… потому что оба были увлечены ею. Но правосудие сделает за нас должное и воздаст ей по делам ее. Итак, Стрешнев убит ею… Неважный офицер, однако, с честью делавший поход под начальством фельдмаршала Шереметева. Помню, государь опалился на него за то, что он просился в военное время в вотчину…

— На свидание с Марьей… Там‑то, в вотчине, он и схватил болезнь, спасая Марью из пруда, куда она бросилась, якобы ненароком, с ребенком.

— С ребенком! Ага… и что же вот этот‑то ребенок…

— И утонул.

— Понимаю.

— А князь заболел, был обокраден и сожжен вместе со своим домом. Прошу вас, князь, — прибавил Экгоф, — не думайте, что этим доносом я хочу отмстить ей за отверженную любовь или измену… Узнав о столь важных ее преступлениях, я решил, что лучше бы мне было никогда не встречаться с ней и что донести на нее вашей светлости — моя прямая обязанность.

— Да, это была твоя обязанность, — согласился князь. — я бы удивился, ежели бы ты скрыл это от меня.

— Я и то скрывал долго… — сознался полковник. — Слухи доходили до меня давно, но я не верил им и не хотел верить. Мало ли что про кого говорят. А без доказательств я не хотел тревожить по‑пустому вашу светлость. Не приди ко мне цыган, Марья Даниловна могла бы, в случае доноса, назвать меня облыжным клеветником, и я ничем не мог бы доказать своей правоты. Но, раз только я убедился в истинности слухов, моим долгом почел я довести до вашего ведома о ее злокозненных деяниях.

— Хорошо, — сказал Меншиков, — спасибо тебе, Людвиг. Ты поступил правильно, забыв, что был ее любовником, и вспомнив, что ты — офицер на службе его величества. Через малое время царь будет обо всем осведомлен, и правосудие свершится в полной мере. Можешь идти. Прощай.

Меншиков сделал несколько шагов по своей комнате. Но Экгоф не двигался с места. Меншиков с заметным удивлением взглянул на него.

— Что же ты? — сказал он ему. — Или имеешь еще что сказать мне?

— Нет, князь… ничего более… Только…

— Только — что?

Экгоф вытер платком пот, которым был покрыт его лоб. Вид полковника был растерянный и жалкий.

— Только я хотел спросить вас, — нерешительно проговорил он, — я хотел спросить…

— О чем? Спрашивай.

— Я хотел спросить… ежели бы вы были на моем месте, то есть, ежели бы между вами и ею было то, что было между нами, — поступили ли бы вы так, как поступил я?

Меншиков без колебания подал ему руку.

— Вот мой ответ, — сказал он торжественным голосом. — Как ты думаешь, протягивают ли руку человеку, которого презирают? Твоя совесть безупречна, Людвиг. Можешь спать спокойно. Своим доносом ты освобождаешь нашу обожаемую государыню от ее опаснейшего и лютейшего врага… а нас всех от чудища страшна. Ступай и подними высоко голову. Ты сделал не больше того, что должен был сделать. Прощай!

Экгоф откланялся, но, несмотря на ободряющие слова Меншикова, он вышел из его комнаты с низко опущенной головой и с убитым видом опозоренного доносом человека.

Меншиков следил за ним, не спуская глаз, и, когда он скрылся за дверью, пожал плечами и проворчал:

— Глупец! Об заклад побьюсь, что он теперь кается в том, что сделал…

Светлейший был прав.

Экгоф раскаивался. И до такой степени, что, шесть месяцев спустя, он кинулся в самую горячую боевую схватку и нарочно подставил свою грудь под датскую пулю во время битвы с датчанами.