Минут пять я расхаживаю из угла в угол и напряжённо раздумываю. Потом у меня в голове рождается план — отчаянный и безрассудный, почти без надежды на успех, но никаких других вариантов нет.

— Слушай, Шауль, — обращаюсь к своему товарищу по несчастью, — ты видел по телевизору фильмы, в которых какой-нибудь Сталлоне или Шварценеггер в одиночку крошат целую кучу врагов? Так вот, единственный наш шанс выбраться отсюда — это поиграть самим в такие военные игрушки…

— Ты шутишь?!

— Мне сейчас не до шуток. Есть более простой вариант — послушно подставить лоб под пулю, и, как я понял, твои приятели с удовольствием нажмут на курок. Лично меня этот вариант совершенно не устраивает.

— Что мы должны делать? — Шауль поджимает губы, и лицо его становится серым.

— Делать, в основном, буду я, ты меня только страхуй… А поступим мы так. Обезоружим нашего охранника и заберём у него пистолет и телефон. Это нам пригодится, чтобы убрать тех двоих, что у входа в отделение. Думаю, у меня это получится, ведь они вовсе не ожидают активности от нас. Мы для них — хилые ботаники…

— Неужели ты стрелять в кого-то собрался?! — Шауль смотрит на меня испуганными глазами.

— Только по необходимости.

— Ой, не знаю…

— Разве ты не понимаешь, что тебя ждёт?

— Может, всё обойдётся? Я не думаю, что наш шеф способен зайти так далеко. Он вовсе не кровожадный человек…

— И не нажмёт на курок, когда ты подставишь лоб? — напоминаю я. — Не смеши меня!

— Давай подождём ещё немного…

— Вам звонят. — Охранник заглядывает в дверь с сигаретой в зубах и протягивает мне свой телефон. — Только очень быстро! Ох, подставите вы меня…

В трубке голос Лёхи, взволнованный и срывающийся:

— Слушай меня и не перебивай. Я попросил телефон у одного старичка в курилке. Мой прослушивают, и все наши разговоры записывают… Нас со всех сторон обложили. Меня взяли сразу после того, как вы ушли. Сейчас я в больнице, но не в вашей, а в другой. Допрашивали, но я включил дурака и твержу, что ничего о ваших планах не знаю и из ваших разговоров ничего не понял. Я же полицейский, а не учёный… Велели мне сидеть тихо и не рыпаться, а на твои телефонные звонки отвечать нормально и спокойно, чтобы не спугнуть тебя и быть в курсе ваших дел…

— Понял. Что ещё?

— А теперь самое главное и неприятное. Все эти люди, которые перемещались во времени и вернулись назад, погибли. Кто-то попал под машину. У кого-то взорвался дома баллон с газом. Кто-то выпал из окна. Женщину прирезали наркоманы в подъезде… Короче, ты понимаешь, что вас ждёт?

Губы у меня предательски дрожат, но я стискиваю зубы и бормочу:

— Всё понимаю. Лёша. Будем выбираться отсюда самостоятельно.

— Прости, брат, что не могу помочь. Я себе этого никогда не прощу. Вроде бы здоровый мужик, никогда в жизни слезинки не проронил, а сейчас…

— Ничего, всё будет в порядке.

— Куда там…

Дверь снова распахивается, и охранник несётся ко нам огромными прыжками и с выпученными глазами:

— Там наши на машинах подъехали. Так что гони телефон назад и смотри не проговорись!

Выглядываю в окно и вижу, как из трёх машин, подъехавших почти к входу, вылезают люди. Шефа Шауля среди них нет, но если в их планы входит грохнуть нас, как и всех остальных, вернувшихся из путешествий во времени, то для этого начальство не нужно. Достаточно тупых исполнителей.

Один за другим эти люди исчезают в дверях. Ещё пара-тройка минут, и они появятся здесь.

— Вот видишь, мы ничего не успеваем, — доносится из-за спины печальный голос Шауля.

— Всё будет в порядке, — твержу свою надоевшую мантру и лихорадочно прикидываю, как поступать.

— Здравствуйте, господа, — в неприкрытую дверь заглядывает коротко стриженный рыжий мужчина, вероятно, старший из приехавшей публики. — Вам передавали, чтобы вы собрались и поехали с нами? Предлагаю всё это сделать тихо и без шума, — он хмыкнул, — больница же здесь всё-таки, не футбольный стадион…

— Придётся некоторое время подождать, — развожу руками.

— Это ещё почему?

— Пойдёмте, покажу.

Вместе с ним мы идём в палату, где находится Гершон Дубин. Жестом заправского экскурсовода указываю на Гершона и разъясняю:

— Человек ещё не вернулся из путешествия во времени. Нужно дождаться… Вы вообще в курсе наших дел?

— Нет, оно мне надо?! — мотает головой рыжий и опасливо косится на Дубина. — Но вы без нас никуда отсюда не выйдете.

— Мы никуда и не собираемся. Нам бы ещё пару часов и чтобы никто не мешал…

Рыжий некоторое время раздумывает, потом отвечает:

— Сейчас созвонюсь с шефом и узнаю. — Он выскакивает в коридор и спустя пару минут возвращается. — Шеф сказал, что только пару часов, не больше. И при любом результате потом доставить вас к нему.

— Спасибо. Подождите нас коридоре…

— Что ты ещё задумал? — интересуется Шауль.

Набираю в лёгкие побольше воздуха и выдаю:

— Мне необходимо закончить одно дело, перед тем как… перед тем, как рисковать. Я тоже хочу отправиться в прошлое…

— Даниэль, — сразу начинает ныть Шауль, — игрушки уже закончились, хватит тебе…

— Это важно, — настаиваю я, — самый последний раз…

…Апрель 1942 года сырой и прохладный. После необычайно холодной зимы такая весна, наверное, в порядке вещей. Невысокое солнце почти не согревает пока ещё короткий световой день, и, если бы была тёплая одежда, да сухая обувь, да ещё бы самому согреться, было бы ничего. Но об этом остаётся только мечтать.

Скоро начнёт смеркаться, тогда нам нужно отправляться в путь. Но это и хорошо. Потому что ночью станет совсем холодно, и есть риск не проснуться, если задремлешь. А пока мы отсыпаемся в невысоком густом ельнике, закопавшись в наломанных ветках, которые перед уходом нужно будет разбросать подальше от места ночёвки, чтобы немцы, если начнут прочёсывать лес, не поняли, что здесь была группа бежавших из плена красноармейцев.

Все уже выспались и отдохнули, но никто ещё не встаёт, потому что нужно беречь силы к ночному переходу. Сколько идти и куда, никто не знает, мы ориентируемся лишь по звукам дальней канонады.

Из последнего лагеря под Витебском мы бежали неделю назад. Это было несложно, потому что у немцев была полная запарка. Столько военнопленных свозили в наш глубокий котлован, наспех обнесённый колючей проволокой, что пересчитать их было невозможно. А пленные всё поступали и поступали, выходя из великолукских котлов, отсидевшись до последнего в лесах и болотах аж с конца августа 1941 года, когда закончился разгром 22-й армии. Сидеть и дальше означало верную смерть, а в плену была хоть какая-то надежда выжить, ведь никто не знал, насколько далеко откатились свои, до каких пределов продвинулись гитлеровцы, захвачена ли или пока сражается Москва…