Через секунду на уровне Нинкиного плеча выросла физиономия Виктора Вяткина, круглая, удивленная, жующая. Катя невольно хмыкнула – надо же, а ведь и впрямь Алеша – копия отца! Недалеко яблоко от яблони упало, рядом совсем. Вон даже волосы у отца с сыном одинаково вьются, и глаза одинаковые, ярко-голубые в обрамлении светлых ресниц. Только у папаши выражение глаз другое – слишком уж безмятежное, хотя и не без хитрецы. Сладкий пряник, а не папаша. Кудреватый мудрейка, как обидно сказал поэт Владимир Маяковский про поэта Сергея Есенина.

Быстро проглотив пищу, «кудреватый мудрейка» деловито отер жирные губы тыльной стороной ладони, цыкнул зубом, перевел удивленный взгляд с Катиного лица на Нинкино.

– Да ей-богу, Нин, не знаю я ее… Ей-богу, в первый раз вижу!

– А она говорит – к тебе пришла! Кто это, Вить? Говори лучше сразу. А иначе – ты ж меня знаешь…

Она так грозно развернула свое пузо в сторону Виктора, будто собиралась им пригвоздить его к стенке. По лицу Виктора и впрямь было заметно – может и пригвоздить. Если не пузом, то тяжелым кулаком – наверняка. Ойкнув, Катя сделала шаг вперед, торопливо переступила порог комнаты, так же торопливо встряла в опасно начавшийся диалог:

– Я, Виктор, приехала по поводу Алеши Вяткина, вашего сына. Я психолог из Егорьевского детдома. Мне бы с вами поговорить надо!

Слова ее возымели на Виктора Вяткина довольно странное действие. Нервно дернув головой и отведя испуганные глаза от Нинкиного лица, он вдохнул в грудь много воздуху, напыжился и сделал странный жест рукой, будто отгоняя от себя нехорошее видение. А уже на выдохе сник, потек вниз лицом и фигурой, снова глянул страдальчески в лицо верной подруги. Уже не со страхом, а будто прося помощи. Нинка, поймав на лету его отчаянный зов, тут же приосанилась, жестко сглотнула и вообще посуровела так, что резко обозначились высокие скулы на смуглом, траченном пигментными пятнами лице.

– Некогда ему разговорами заниматься, он на работу опаздывает! – зло бросила она в лицо Кате, будто кипятком плеснула.

– Да, да… Мне ж на работу надо… – радостно засуетился Виктор, зарыскал по комнате глазами. – Нинк, подай мне куртку, она там, в закутке, на спинке стула висит. Или погоди, не надо, я сам…

Метнувшись за символическую перегородку, где, по всей видимости, до Катиного прихода поедал приготовленный Нинкой борщ, он тут же и выскочил обратно, на ходу натягивая на себя замасленную синюю спецовку. Проскакивая мимо Кати к дверям, заговорил на ходу торопливо:

– Простите за ради бога, опаздываю я. У нас в цеху с этим строго, за опоздание и уволить могут. Простите, простите за ради бога…

Он так торопливо рванул к двери, что на порожке споткнулся. Тихо матюкнувшись, оглянулся, моргнул виновато, еще и поклонился неизвестно кому. И исчез.

– Совсем уже затуркали мужика, будто он жизнью проклятый! – оторвав от живота ладонь, выставила ее перед Катиным носом Нинка. – Только-только успокоился, и опять!

– Успокоился, говорите? – тихо и безнадежно мотнула головой Катя. – Ну-ну. Успокоился, значит. Сплавил сына в детдом и сразу успокоился…

– Гос-с-споди… А к нему-то какие могут быть претензии? Он же всего лишь мужик, что с него возьмешь! Что вы, сами не понимаете, что ли?

Нинка проговорила это с такой искренней горячностью, что даже всхрапнула возмущенно на вдохе. Торопливо сглотнув, отвела от Катиного лица ладонь, выразительно поводила ею вокруг своего живота.

– Не видите, что ль, рожать мне скоро?

– Да. Вижу.

– А если так, то посмотрите повнимательнее, как мы живем! Тут и одному-то тесно, не то что… Я вот ночи не сплю, все думаю, куда я потом детскую кроватку приткну! Нет, да вы сами, сами посмотрите! Разве это комната? Это ж конура, а не комната!

Комната действительно, что и говорить, была не ахти. Маленькая, неудобно вытянутая в длину, еще и перегороженная самодельной ширмочкой для кухни. Из мебели – диван, шифоньер да маленький столик у окошка. Между шифоньером и диваном расстояние – полметра не наберется. И впрямь кроватку поставить, получается, некуда.

– Ну? Видите? – снова захлебнулась возмущением Нинка, когда Катя обвела беглым взглядом комнату. – Куда он должен был пацана забрать? Чего вы из него изверга делаете, честное слово? Вы лучше к этой стерве сходите, ее лучше пристыдите, а на мужика моего нечего наезжать! С него какой спрос?

– Но он же отец все-таки…

– Ой-ёй! И что с того? Тысячи мужиков из семей уходят, и ничего с их бывшими не случается! Тянут свою лямку, растят детей. А эта… Да она ж… Она ж, я думаю, нарочно от мальчишки избавилась, чтоб Витьке доказать. А он переживает, между прочим! Он, может, ночами не спит, страданиями мается. Еще и вы тут приперлись… Вы не сюда, вы к этой стерве идите, которая одна в своих хоромах сейчас жирует!

– Да нет, она тоже там, как вы говорите, страданиями мается. Только по-своему. Вот и получилось, что все маются. Страданиями. А любви ни в ком уже не осталось. Не хватило любви на маленького мальчика Алешу Вяткина. Жалко.

– Хм… А я тут при чем? Да мне вообще сейчас волноваться нельзя, а я вон как с вами снервничала! Хотите, чтоб рожать до срока начала? При чем тут я вообще?

– Да вы ни при чем, конечно… – махнула рукой Катя. – Ладно, пойду я. Извините за беспокойство.

Развернувшись, Катя вышла за дверь, торопливо зацокала каблуками по каменному полу общежитского коридора. Перед тем как свернуть к лестничному маршу, зачем-то оглянулась. Нинка стояла в дверях, воинственно уперев руки в бока, смотрела ей вслед. Опять нервничала, наверное. Хотя и нельзя.

Обратно в Егорьевск она возвращалась на электричке. Сидела, приткнувшись виском к холодной стене, глядела в окно. Только ничего не видела – слезы из глаз текли. Странные такие слезы, без икоты, без соплей и нервных всхлипов. Выбрали на щеках дорожки и текут себе незаметно. Никто и внимания не обращает. Оказывается, если со слезами особо не суетиться, то никто и не заметит, что человек плачет. А может, это и не слезы вовсе? Очень уж от них на душе легко. Не в смысле, что радостно – чему тут радоваться-то? – а в смысле, что душа от тяжкого груза освобождается, будто вместе со слезами выскакивают из самого нутра картинки из детства. Картинки обид. Картинки страха. Картинки пристыженности. Смятые залежавшиеся комочки. Как много этих картинок-обид на фоне сурового маминого лица, как много… Господи, да что это с ней? Самопроизвольный сеанс гипноза, что ли? Как на лечении у хорошего психоаналитика?

Одна из картинок вдруг ярко всплыла в памяти – наверное, уходить не хотела. Вроде ничего особенного в ней не было, совершенно обычная картинка. Сколько же лет ей тогда было? Вроде она тогда в третьем классе училась. Или в четвертом… Подружка ее тогдашняя, Ленка Петрова, ключи от дома потеряла, и она ее привела после уроков домой. И, как назло, маму с работы принесло пораньше. Ну, и устроила она Ленке настоящий допрос с пристрастием. А когда выяснила, что Ленка родом из не совсем благополучной семьи, бесцеремонно ее за дверь выставила. Да еще и скомандовала в спину – не смей с моей дочкой дружить, слышишь? А Кате, ревущей взахлеб от обиды, строго-настрого приказала – чтоб никаких сомнительных подружек в дом не водить! Ленка ей потом такой школьный бойкот организовала, что вспоминать тошно. Полгода никто к ней не подходил, будто ее и не было. Потом начало казаться, что и правда – не было. Все – есть, а ее – нет.