К сказанному можно добавить лишь то, что графиня Жюст де Ноай — это дочь все того же Аршамбо Жозефа де Талейран-Перигора, родившаяся в сентябре 1785 года. Ее полное имя было Франсуаза Мелани Онорина, и 11 мая 1803 года она вышла замуж за Жюста де Ноая (Just de Noailles)[379], сына герцога де Пуа и герцогини де Бовэ-Краон.

* * *

Итак, венчание Доротеи Курляндской с Эдмоном де Талейран-Перигором имело место в апреле 1809 года. Ей было шестнадцать, но она уже «обладала редкой красотой и ни с чем не сравнимыми глазами»[380].

Ее супругу в тот момент было 22 года. Он был капитаном кавалерии, адъютантом маршала Бертье (в 1812 году он станет полковником, а потом будет командовать гвардейской бригадой у Людовика XVIII). Через несколько недель после свадьбы он отбыл в действующую армию.

Так красавица Доротея стала графиней де Талейран-Перигор, но брак этот не получился счастливым: хотя она и родила детей, ее муж больше занимался войной и другими женщинами.

Первым в марте 1811 года родился сын Луи, потом — дочь Доротея Шарлотта Эмилия (но она не прожила и нескольких дней), а в декабре 1813 года — еще один сын, которого назвали Александром Эдмоном.

Что же касается жены самого Талейрана, то ее лучшие дни к тому времени давно уже прошли. Она занималась в основном собственным домом, играя совсем незначительную роль. Ее былая красота поблекла, и они с Талейраном совсем отдалились друг от друга. В отличие от нее, юная Доротея «была удивительно красива и обладала блестящим умом»[381].

Закат Империи

А затем наступил и быстро прошел трагический 1812 год. Общие потери Наполеона в России «оцениваются специалистами в 380 тысяч человек. Это было крупнейшее поражение, какое когда-либо знала история»[382].

Вслед за ним началось Великое освобождение Европы…

Стремительно развивавшиеся события заставили Талейрана нервничать и судорожно искать выход из складывавшегося положения.

В своих «Мемуарах» он потом написал: «Когда, отвергая всякое разумное соглашение, Наполеон бросился в 1812 году в роковой поход против России, всякий рассудительный человек мог заранее указать день, когда, преследуемый оскорбленными им державами, он будет вынужден перейти Рейн и утратит власть, дарованную ему судьбой»[383].

Для Талейрана дальнейшая судьба императора была очевидна, и он еще более активизировал свою оппозицию ему, ибо, по его мнению, «побежденный Наполеон должен был исчезнуть с мировой сцены; такова судьба узурпаторов, потерпевших поражение»[384].

При этом Талейрана волновала как своя собственная судьба, так и вопрос о том, сколько опасностей должно было возникнуть для Франции после неизбежного поражения ее потерявшего чувство реальности императора.

Талейран писал: «Какими средствами можно было бы отвратить угрожавшие ей страдания? Какую форму правления следовало бы ей принять, чтобы противостоять этой ужасной катастрофе? Все это составляло важный предмет размышления для каждого доброго француза. <…> По мере того как я наблюдал приближение ужасной развязки, я изучал и комбинировал все с большим вниманием и тщательностью те средства, которые еще оставались в нашем распоряжении. Это не означало ни предательства мною Наполеона, ни составления против него заговоров, хотя он не раз меня в этом обвинял. Я составлял заговоры лишь в те эпохи моей жизни, когда моими сообщниками были большинство французов и когда я мог вместе с ними искать пути к спасению родины. Недоверие ко мне Наполеона и его оскорбления не меняют ничего в истинном положении вещей, и я громко повторяю: никогда не существовало опасных для него заговорщиков, кроме него самого. Тем не менее в течение последних лет своего царствования он установил за мной самое гнусное наблюдение. Оно одно доказывает невозможность для меня в то время участвовать в заговорах, даже если бы у меня и была к ним склонность»[385].

В последнем с Талейраном трудно не согласиться. При том наблюдении, что было установлено за ним, трудно было бы стать заговорщиком. С другой стороны, Талейран никогда не считал себя обязанным скрывать свое мнение, и его язвительное остроумие развернулось в 1812 году во всю свою ширь.

* * *

В октябре 1812 года генерал Мале предпринял в Париже смелую попытку свергнуть власть Наполеона. Конечно же мятеж был подавлен, но эти события заставили императора бросить свою разбитую армию в снегах России и срочно вернуться в Париж. Среди прочих неотложных дел он отдал приказ о проведении секретного расследования на предмет возможности участия в заговоре своего бывшего министра полиции Жозефа Фуше. Впрочем, никаких доказательств этого обнаружено не было. Однако это никоим образом не говорит о том, что Фуше совсем не был в курсе происходившего. Был, еще как был! И имел об этом весьма профессиональное суждение. Оно до такой степени интересно, что его хотелось бы привести практически без сокращений. Вот что написал Фуше в своих «Мемуарах» о заговоре Мале:

«Как Мале смог осуществить свой заговор, как смог стать хозяином в Париже?

Вы скажете, что не было никакого указа сената, но уверены ли вы, что внутри сената не существовало очага оппозиции, который мог действовать в зависимости от обстоятельств? Я настаиваю на факте, что среди ста тридцати сенаторов было, по меньшей мере, шестьдесят, находившихся под влиянием господина де Талейрана, господина де Семонвилля[386]и под моим собственным, которые оказали бы содействие любой революции в целях самоспасения или для демонстрации своего согласия с этим тройным влиянием. Подобная коалиция не была ни невозможной, ни неосуществимой.

Эта возможность объясняет создание Временного правительства, в которое вошли господа Матьё де Монморанси[387], Алексис де Ноай[388], генерал Моро, префект граф Фрошо и еще пятый человек, которого не назвали. Замечательно! Этим пятым человеком был господин де Талейран, а я должен был заменить отсутствующего генерала Моро, имя которого стояло в списке либо на всякий случай, либо для того, чтобы польстить армии.