Укрывшись от ветра в укромном закутке, я развернул письмо, торжественно вручённое мне Равелью «для передачи лэрру в собственные руки». Можно было, конечно, вернуться домой или заняться чтением в каком-нибудь трактире, но... Показывать кузену письма, предназначенные только для моих глаз, не хотелось, а насчёт увеселительных заведений... Денег мне никто давать не собирался, посему болтаться по городу я мог только до вечера, а потом должен был осчастливить своим появлением дом «милорда Ректора», чтобы не остаться ночевать на улице — погода, кстати, совершенно к тому не располагала: слегка потеплело, но зато выпал свежий снег, противно скрипевший под ногами и намеревающийся в скором времени (если не ударит мороз) превратиться в вязкую кашицу, пропитавшись водой...

«Дорогой Ив — Вы позволите мне так Вас называть? — я счастлива! Это так странно, ведь за всю свою жизнь я ни разу не чувствовала, что могу взлететь. Просто выйти за дверь — и взлететь! Вы будете надо мной смеяться, конечно... Вы всегда надо мной смеётесь, но мне не обидно, потому что я знаю: Вы — очень добрый человек. И очень хороший. Ведь только благодаря Вам я встретила того, кто... Наверное, я влюбилась, Ив. Мэвин такой... такой юный, но уже такой умный! И он... кажется, я ему тоже небезразлична! Но если бы Вы тогда не поговорили с ним во дворце, он бы не пришёл в наш дом и не... Я безумно счастлива! И несправедливо, что Вы не можете разделить счастье со мной... Я буду молиться за Вас, Ив — за то, чтобы Вы поскорее выздоровели и чтобы... чтобы в Вашей жизни появилось такое же счастье, как в моей! Двери моего дома будут открыты для Вас всегда! Возвращайтесь!»

Милая девочка, зачем мне двери? Ты открыла передо мной своё сердце, и это куда драгоценнее. Куда больше, чем я мог мечтать. Надеюсь, у тебя всё будет хорошо, и у Мэвина — тоже. В твоей любви я не сомневаюсь, а парень... Он должен понять. Потому что, если не поймёт, я вернусь и задам ему хорошую трёпку!

Лавка иль-Руади встретила меня привычным перезвоном колокольцев, которые я, мысленно ухмыльнувшись, снова отправил в полёт только одному мне известной и приятной мелодии. И шарканье туфлей старого Мерави вперемешку с руганью лишь заставило затаённую улыбку появиться на свет.

— Ах, негодник, опять ты за своё!

— Именно, h’anu[22]. Именно я и именно — за своё. Хозяин — дома?

— Ай-вэй, какие мы важные! Только с хозяином и хотим говорить! — чёрные жемчужинки глаз в сморщенных раковинах век блеснули укоризненно, но я знал: это не более чем притворство, потому что старик рад меня видеть. И особенно рад тому, что я снова стал таким же, как и был. Ну, почти таким же.

— Так позовёшь хозяина?

— Всё бы тебе мои старые кости гонять... — Мерави начал очередной виток старческих причитаний, но ему помешали продолжить нытьё:

— Кто там?

Дверные занавески раздвинулись, являя нашим взглядам стройную фигуру, закутанную... Впрочем, вру: совсем НЕ закутанную.

Надо сказать, что в Южном Шеме женщины редко показывают свои прелести внешнему миру, расцветая только за высокими стенами домов своих отцов и мужей, но уж там... О, там они стараются изо всех сил превзойти красотой знаменитую песчаную лилию, за один бутон которой х’аиффа наделяет счастливчика, добывшего цветок, горстью золота! Йисини, кстати, тоже женщины, и им не чуждо стремление к украшательству собственного тела одеждой или... её отсутствием, если тело само по себе — совершенство.

Такую Юджу я ещё не имел удовольствия видеть. Она была с ног до головы — ну, не целиком, конечно, а фрагментами — усыпана янтарём. Разного цвета — от светло-медового до почти пурпурного. Полупрозрачные и совершенно непрозрачные бусины, оправленные в жёлтый металл (скорее всего, золото, но даже боюсь предполагать, сколько тогда стоит сей наряд), змеями — тонкими и не очень — тепло струились по смуглой коже, где-то поддерживая полосы белоснежного шёлка, а где-то образовывая подобие деталей одежды. Я и раньше подозревал, что моя знакомая йисини — весьма привлекательная женщина, но теперь окончательно утвердился в своём подозрении. Привлекательная. Зрелая. Умная. И... не забывающая ничего, потому что перемена моего облика заставила тёмные глаза лишь на мгновение затуманиться, а потом... Потом я был удостоен ТАКОГО взгляда, что потерялся между «покраснеть» и «побледнеть».

— Кто почтил нас своим визитом сегодня? Что-то я не узнаю твоего лица, юноша.

— Будешь дурачиться, уйду сразу, — я развернулся, делая вид, что направляюсь к дверям, но руки Юджи уже лежали на моих плечах, а губы шептали прямо в ухо:

— Надо же, какой обидчивый... Уж и пошутить нельзя!

— Я пришёл попрощаться.

— Совсем? — лёгкая тревога — даже не в голосе или во взгляде, а в мелком дрожании пальцев.

— Представь себе. Вы тоже скоро уедете, не так ли?

— Да, после празднеств... Но ты же останешься!

— Нет, не останусь. У меня есть дела.

— И покинешь город?

— Да.

— Как печально... А я собиралась задержаться, — лукавое, но слегка запоздалое уведомление.

— Не стоит. Если, конечно, не найдёшь себе новую игрушку.

— Я никогда с тобой не играла!

— Знаю. Потому прошу: не играй и с другими... Это может быть опасно.

— Ты... Ты за меня беспокоишься? — теперь вздрогнул и взгляд.

— Немного. Всё-таки...

— Какой ты смешной! И милый, — йисини проводит ладонью по моей щеке. — Только грустный. Почему не веселишься? Хочешь, станцую? Хочешь? Это тебя развеселит!

Бёдра Юджи игриво описывают круг.

— Разве ты не умеешь танцевать?

— Умею.

— Тогда что же тут может быть весёлого? Не понимаю.

— Что-то случилось, да? — тёмные глаза смотрят так пристально, словно хотят проникнуть под маску, которую я ношу.

— Почему ты так думаешь?

— Я чувствую! Ты... напряжённее, чем был. Много напряжённее. Не спорь, так и есть! Не забывай, что я — воин, и для меня нет тайны в том, что касается битв. И прошлых, и будущих.

— Тогда ты — настоящая счастливица, — искренне завидую Юдже. Она замечает эту зависть и растерянно хмурится, а тонкие пальцы сжимаются на моих плечах ещё настойчивее:

— Признавайся, в какую переделку ты попал?

— Да ни в какую... Собственно, всё уже закончилось. Или даже ещё не началось. Не думай об этом, хорошо? Я прошу...

— Я не могу не думать, если вижу, что тебе плохо! — в словах йисини нет ни игры, ни чрезмерного спокойствия — ровно столько чувства, чтобы даже самый глупый глупец понял: она волнуется за меня.