В одну из ночей бдения за кухонным столом Анжела Дэвис является Шведу, как Богоматерь из Фатимы тем португальским детям, как Пресвятая Дева на мысе Кейп-Мей. Анжела Дэвис может помочь мне найти ее, думает он, и поэтому вот она, здесь. В одиночестве сидя на кухне, Швед ночь за ночью ведет задушевные разговоры с Анжелой Дэвис. Сначала о войне, потом и обо всем остальном, что важно для них обоих. У возникающей перед его мысленным взором Анжелы длинные ресницы и крупные серьги-кольца в ушах, и она даже еще красивее, чем на телеэкране. У нее длинные ноги, и она выставляет их напоказ, всегда надевая яркие мини-юбки. Волосы у нее необыкновенные, и она, словно дикобраз, с вызовом смотрит на вас из-под этой курчавой короны, которая как бы предупреждает: «Если не хочешь обжечься, не прикасайся».

Он рассказывает ей о том, что ей хочется знать, и верит всему, что она говорит. У него нет другого выхода. Анжела хвалит его дочь, называя ее «солдатом свободы и пионеркой великой борьбы против угнетения». Он должен гордиться ее политическим радикализмом. Антивоенное движение — это и антиимпериалистическое движение, и, выражая протест в той единственной форме, которая может подействовать на сознание американцев, Мерри, в ее шестнадцать лет, выходит на передний край движения, выступая как его Жанна д'Арк. Его дочь — стимулятор всенародного сопротивления фашистскому правительству и его зверскому подавлению инакомыслящих. То, что сделала его дочь, преступно только потому, что это считает преступным государство, само являющееся преступником, готовое на безжалостную агрессию против любой страны мира во имя сохранения несправедливого распределения богатств и поддержания институций, охраняющих классовое господство. Неподчинение дискриминирующим законам, в том числе и неподчинение, связанное с насилием, восходит, объясняла она, еще ко временам аболиционизма, и в этой борьбе его дочь идет рука об руку с Джоном Брауном.

Поступок Мерри не уголовный, а политический и связан с борьбой между фашистами-контрреволюционерами и противостоящими им силами, которые объединяют черных, выходцев из Мексики, индейцев, уклонистов от военной службы, подобной Мерри белой молодежи, действующих или легально, или — согласно терминологии Анжелы — экстралегальными методами, стремясь к свержению вдохновляемого капиталистами полицейского государства. И он не должен опасаться за ее жизнь в подполье. Мерри не одинока, она часть целой армии, состоящей из восьмидесяти тысяч радикально настроенных молодых людей, которые ушли в подполье для наиболее успешной борьбы против социальной несправедливости, вызванной угнетающей человека политико-экономической системой. Анжела разъясняет, что все, что он слышал о коммунизме, — сплошная ложь. Если он хочет увидеть тот социальный строи, что сумел уничтожить расовое неравенство и эксплуатацию трудящихся и войти в соответствие с нуждами и чаяниями всего народа, пусть съездит на Кубу.

Он с готовностью слушает. Она объясняет, что империализм — это средство, используемое богатыми представителями белой расы для максимального урезания оплаты труда черных, и он хватается за это заявление, чтобы рассказать ей о чернокожей начальнице участка Вики, тридцать лет проработавшей в «Ньюарк-Мэйд», хрупкой женщине с острым умом, выносливой, честной, матери двух сыновей-близнецов, Донни и Блэна, закончивших школу в Ньюарке и ставших теперь студентами медицинского колледжа. Он рассказывает, как Вики, одна из всех, круглосуточно оставалась с ним в здании фабрики во время волнений 1967 года. Радио мэрии советовало всем немедленно покинуть город, но он остался, потому что надеялся своим присутствием защитить здание от вандалов и еще потому же, почему люди не бегут из местности, на которую налетел ураган, — просто не могут бросить на произвол судьбы то, что им дорого. По этим же или близким причинам осталась и Вики.

Чтобы утишить ярость восставших, которые шли, размахивая факелами, от Саут-Орандж-авеню и могли появиться около фабрики, Вики соорудила плакаты и разместила их по возможности наиболее заметно. На белых кусках картона черным фломастером было написано: «Большая часть рабочих фабрики — н е г р ы». Две ночи спустя все окна с этими плакатами были разбиты какой-то компанией белых: не то бдительными активистами из северной части Ньюарка, не то — как подозревала Вики — ньюаркскими полицейскими, снявшими номера со своей машины. Выбив окна, они уехали; никакого другого урона за все дни и ночи, пока Ньюарк полыхал в огне, фабрика «„Ньюарк-Мэйд“» не понесла. Обо всем этом он рассказывает святой Анжеле.

Отряд молодых людей из Национальной гвардии, отправленный на Берген-стрит, чтобы блокировать район восстания, разместился на второй день боев позади склада «Ньюарк-Мэйд», и, когда они с Вики принесли этим ребятам горячий кофе, Вики сумела поговорить с каждым из них в отдельности. Парни, одетые в униформу, шлемы и армейские сапоги, увешанные оружием — от ножей до винтовок со штыками, сыновья белых фермеров из Южного Джерси, — все они были напуганы чуть ли не до потери сознания. «Прежде чем выстрелить кому-нибудь в окно, подумайте, — внушала им Вики. — Поймите, это не снайперы, это люди, хорошие люди. Так что сначала подумайте, подумайте!» В субботу днем напротив фабрики остановился танк, и Швед, увидев его, позвонил Доун и сказал: «Все будет хорошо!», а Вики подошла к танку и колотила по крышке люка, пока та не приоткрылась. «Не слетайте с катушек! — прокричала она сидевшим внутри солдатам. — Не психуйте! Вы-то уйдете, а людям здесь жить. Здесь их дом». Когда все было кончено, многие резко критиковали губернатора Хьюза за введение танков. Швед не критиковал: эти танки положили конец тому, что могло стать всеобщим бедствием. Но этого он Анжеле не говорит.

Во время двух самых тяжелых и ужасающих дней, пятницы и субботы 14 и 15 июля 1967 года, когда он поддерживал связь с полицией штата по рации, с отцом — по телефону, Вики все время была рядом с ним. «Все это и мое. Вы просто владелец», — сказала она. Теперь он рассказывает Анжеле, что знал всю историю отношений Вики с его семьей, знал, как давно и тесно все они были связаны, но все же не мог и предположить, что ее привязанность к «Ньюарк-Мэйд» не меньше, чем его привязанность. Он рассказывает, как после восстаний, после дней, прожитых плечом к плечу с Вики во время осады, он принял решение остаться, пусть и в одиночку, не уезжать из Ньюарка, не бросать своих черных рабочих. Но умалчивает о том, что тогда (да и сейчас) собрался бы и уехал без колебаний, если бы не боялся, что, присоединившись к исходу из города всех уцелевших после погрома предприятий, он предоставит тем самым Мерри беспроигрышную возможность обвинить его в жертвовании интересами черных, трудящихся и бедняков, руководствуясь только соображениями собственной выгоды и исходя из патологической жадности.

В этих надуманных лозунгах нет правды, ни капли правды, и все-таки: что ему делать? Не мог он своими поступками дать оправдание безумным поступкам дочери. Он остался в Ньюарке, и после ньюаркских волнений поступки Мерри стали не просто безумными — безумнейшими. Волнения в Ньюарке — потом война во Вьетнаме; сначала один только город — потом вся страна, и все это наложило печать на жизнь четы Лейвоу с Аркадия-Хилл-роуд. Первый страшный удар, а через семь месяцев — в феврале 1968 года — все сотрясается от следующего. Фабрика, оказавшаяся на осадном положении, дочь в подполье — и все это ложится тенью на их будущее.