– Убьешь меня? – вылетело из Андрея.

– Ты дурак? Успокойся. Подожди и увидишь за чем пришел.

Максим отпустил Андрея, вырвал свою руку и скрылся в темноте. Андрей напряженно всматривался на нечто впереди, один за одним включались фонари, на мгновение Андрей зажмурился, а когда открыл глаза, то площадь была освещена и посреди ее высился готический храм. Недостроенный, но уже величественный, неземной, мурашки побежали по коже, белоснежный готический собор. Это здание было самым красивым, что видел Андрей в своей жизни. Он не был за границей, может в этом причина … да и никогда особо не ценил архитектуру, но здесь не нужно было оценивать. Все нутро его затрепетало, на глазах выступили слезы. Он еле смог оторваться и посмотреть на Максима – и замер снова – в первый раз с тех пор, как умерла мать Максима, он видел друга счастливым.

– Хочешь внутрь?

– Нет.

– Почему?

Андрей сам не понял, почему, но было отчетливое ощущение, что если он войдет в туда, то не сможет остаться прежним, изменится, может и к лучшему, но он нравился себе таким, каким был. Он впервые испытывал такой силы эстетическое чувство, что казалось оно сметало его личность, оставляя после себя то, о чем, наверное, говорила Алина, нечто вечное, единственное и общее, что-то, что Андрей не хотел иметь внутри себя. Да, он чувствовал, что внутри храма был не храм, а он сам, Андрей, скрытое пространство внутри его, куда никто и он сам не заходил.

– Знаешь, – угадал мысли друга Максим, – к сожалению, когда ты вернешься в жизнь, все это пройдет, ты останешься прежним, только кажется, что теперь все иначе, ты лучше, счастливее, спокойнее, добрее… но видимо храма мало. Придется самим стараться. Очень жаль. Глупо, но я надеялся на чудо. Хотя меня хватает на пару дней, если я похожу здесь пару часов.

– И что теперь?

– Ты о чем?

– Что мы теперь будем делать?

– Я же говорю – что и раньше.

– К сожалению.

– Наверное.

Они постояли молча, Максим вытащил перочинный нож, висевший в качестве брелока на ключах. Он не торопясь подходил к другу. Андрей оторопел:

– Ты в конец долбанулся?

– Сказал же, что не убью.

– Тогда зачем тебе нож?

– Ты мне веришь?

– Иди ты нахуй.

Максим остановился в паре шагов.

– Так ты мне веришь?

– Верю, только нож убери.

– Значит не веришь.

– Что тебе нужно?

– Дай руку.

Андрей подумал, покачал головой, мысленно называя себя идиотом, и протянул левую руку Максиму. Максим взял его ладонь по удобнее и уколол указательный палец. Андрею почему-то стало весело, Максим потянул его за собой, они прошли несколько шагов к стене храма. Максим приложил кровоточащий палец Андрея к стене и провел. Оставив следы на мраморе, он отпустил Андрея, дал ему влажную салфетку, протер нож и убрал его вместе с ключами в карман.

– Продезинфицируй.

– Это ты на память оставил?

– Иногда мне кажется, что я самый сентиментальный человек на свете.

Андрей ушел через открытую калитку на улицу. Максим, хотя думал пробыть в храме дольше, не захотел расставаться с болью и поехал домой. Он пришел сюда с тупой, ноющей болью своего существования, с которой нельзя было ни умереть, ни жить нормально, но острой болью, всколыхнутой другом, можно было насладиться.

ГЛАВА «СВОБОДА»

Спустя полтора месяца Алина сидела на кровати, смотрела фильм на компьютере, она уже вполне поправилась. Быстрым, решительным шагом в комнату вошел Дима.

– Я отпускаю тебя. Сумка в коридоре, в ней все твои вещи. Уходи немедленно, пока я не передумал.

Алина в замешательстве смотрела на Диму. Дима старался не отвечать ей тем же и делал все глядя в пол. Он стащил её с кровати, надел на неё тапочки, свою куртку, потащил к двери, надел ей на плечо сумку, открыл дверь, закрыл дверь, посмотрел наконец ей в глаза:

– Но только посмей рассказать хоть кому-то о том, что произошло. И перестань не ладить с законом, потому что иначе тебя рано или поздно убьют. Да, и не попадайся на глаза Артуру, если увидит тебя на свободе, то точно убьет, и тут я уже ничем не смогу тебе помочь.

Алина безразлично смотрела на Диму.

– Ну, вот и молодец, – сказал он.

Открыл дверь, достал из кармана штанов деньги, пятитысячные купюры, доллары, несколько сотен рублей, засунул Алине в карман, возмещение за страдания, усмехнулась про себя Алина, вдруг Дима смутился в конец и принес из кухни шоколадку, положил в карман к деньгам. И снова не смотря на Алину, он вытолкал ее из квартиры на лестничную площадку и захлопнул за ней дверь.

Его решение было настолько неожиданным для Алины, что она забыла бумагу, исписанную ей за недели сидения взаперти. Дима хотел забыться долгожданным сном на своей кровати, а не на полу в маленькой комнате, но увидел листы. Он лег и зачитался.

«Я так хочу написать о радуге, о шоколадном пудинге, о розовом чем-нибудь и мягком. О заботе, о радости, о нежности. Но почему не получается? Я хорошо пишу, вроде бы значит нет ничего сложного в том, чтобы написать о чем угодно. Да, но это что угодно не будет правдой. А зачем лгать тому, что так любишь, тому, что с тобой в трудную минуту, что спасает и вдохновляет тебя – чистому листу бумаги.

Года два назад я захотела вернуться к истокам, к той, которой я была когда-то давно. Я была доброй. Я помогала. Моей мечтой было спасать кого-нибудь от чего-нибудь плохого. Но потом я стала злой, эгоистичной, мизантропкой…

Я старалась, но стать снова хорошей оказалось гораздо сложнее, чем плохой. Я даже решила, что у меня никогда не получится. Что замарать лист – проще простого, но очистить невозможно.

И вот оказывается, что возможно. Только не очистить. Грязь можно соскоблить. Вместе с поверхностью, вместе с кожей, вместе с защитным слоем. И вот я снова думаю о ком-то кроме себя, я умеряю гордость, я правда стараюсь. Я снова белая. Но такая тонкая, тончайшая, чуть шершавая бумага. И её уже не запачкать. Но эта бумага легко рвется. Ей бы нужен панцирь. Но из чего его растить? Из черной краски? Я предпочитаю рваться. Из белой краски? Но эта краска не льется. Я не нахожу этой краски…

Бумага недолжна лежать без дела, она для того, чтобы на ней писали. Но на моем тонком листе уже не написать ничего… ручка протыкает его на сквозь, как только прикасается. Я уже не могу даже понять, хорошее она хочет написать или плохое.

И польза от этого тонкого чистого шершавого листа бумаги – только служить предостережением. И я расскажу всем, кому нужно знать о том, как легко испачкаться, как легко запачкать и как сложно потом стать чистой и как больно будет потом смотреть на того, кого утащил в грязь за собой.