своему месту, собирая поздравления, и остановился у столика, где сидел Пауль Петрович Керес. И Керес ему сказал: “Вам надо бросать шахматы и переходить на пение”. И Фишер ответил: “Да, я знаю. Но я слишком хорошо играю в шахматы"».

М. ТАЛЬ

(Из интервью, данного еженедельнику “64”, 1979 г.)

Миша относился к Бобби очень по-доброму и с юмором. Рассказывают, как однажды он выиграл у Фишера партию и схулиганил: “Бобби! Ку-ку!” Фишер расплакался, какмладенец… Но Миша был первым, кто сказал про него, что он – подлинный гений и будущий чемпион мира…

Вообще, у Миши практически со всеми шахматистами были очень хорошие отношения. Особенно близко он об- щался с Петросяном, Карповым и Геллером. К Корчному относился корректно, ровно, чего нельзя сказать обо мне – я его недолюбливала.

Безусловно, выделялся на общем незаурядном фоне Па- уль Керес. Красивый, респектабельный, вежливый и по-на- стоящему спортивный. Он прекрасно плавал, и каждый день в восемь часов утра его можно было найти в бассейне… В один из выходных дней, когда все собирались спуститься завтракать, Миша сказал мне: “Иди вниз, поплавай с Паулем Петровичем, позавтракай, а я скоро приду”.

Кончился завтрак. Все загорают в бассейне, нет только Миши и Фишера. Но Фишер бассейном пренебрегал всегда – он просиживал все время в своем номере за шахматами. Прошел час, прошли два часа, три… Миши нет. Несколько раз я поднималась в номер. Миши нет. Руководитель делегации Юра Авербах и официальный “искусствовед в штатском” начали беспокоиться. Послали даже людей на французскую сторону (на Кюрасао были две зоны – голландская и французская). Миши там тоже нет и по-прежнему неизвестно, где он. Прошел обед. Я начала нервничать. Нервничать стали все. Я очень боялась, не случилось ли что-то серьезное – Миша человек больной… Мало ли что… Наступил поздний вечер… Спать никто не ложится – все слоняются по большому гостиничному фойе на втором этаже, и каждый высказывает свою версию…

И вдруг почти в двенадцать ночи открываются двери пресс-центра, который в выходной день не работал и запи- рался, оттуда выходят два совершенно ненормальных человека с безумными глазами – Миша и Бобби. Миша проходит мимо меня, по-видимому, не замечая, и поднимается в номер. Выяснилось, что рано утром Фишер уговорил Таля запереться в пресс-центре и “погонять в блиц”, чтобы я не дергала Мишу, не заставляла сидеть в бассейне, не тащила в город… И вот с половины девятого утра до двенадцати ночи они играли. Я не знаю, сколько партий они сыграли, но, по- моему, выиграл в итоге Миша…

Те золотые два месяца не смог омрачить своим присутст- вием даже сопровождавший нас “искусствовед”. Это был смешной, забавный с виду человек, который вмешивался во все: он торчал с нами в бассейне, слонялся с нами по базару и магазинам, во время туров просиживал в пресс-центре, задавая нашим и иностранным тренерам нелепые вопросы по поводу сделанных гроссмейстерами ходов…

К сожалению, турнир Миша не закончил. Он снова ока- зался заложником дичайших почечных болей и был отправлен в больницу на французскую сторону, где ему предложили задержаться для детального обследования, но он категорически отказался и, как только стало полегче, выписался. Главный врач больницы, милейший человек, отвлекшись от медицинских наставлений, сказал ему перед выпиской: “У вас там так страшно. У вас там арестовывают и отправляют в Сибирь. Оставьте хоть свою жену здесь. Ведь она такая молодая, такая красивая… Она мне очень нравится”. Миша ответил с улыбкой: “Она Вам нравится здесь, а я ее буду любить и в Сибири, если придется…”

Это было незабываемое время! На Кюрасао я познакомилась и подружилась с Роной и Тиграном Петросянами. Тигран был великолепным человеком. Он очень любил Ми- шу и всегда завидовал его “богатырскому” здоровью. По- мню, работая у Рознера, я была в Москве, и Петросяны пригласили меня в гости. Я была в восторге от их гостеприимства… Естественно, зашел разговор о Мише, у которого тогда в полном разгаре был роман с Л. И Рона меня спросила: “Салли, скажи честно, ты зла на Мишу? Ты желаешь ему чего-то плохого?” “Боже упаси! – сказала я. – Я желаю ему только самого хорошего!” “Значит, ты его по-прежнему любишь”, – заключила Рона… Тигран пошел проводить меня до такси. Я посмотрела на него и как-то вдруг предложила: “Знаешь что, давай поцелуемся… Вдруг мы больше никогда не увидим- ся…” “Увидимся! – сказал Тигран. – Куда мы денемся?”

Больше я его так и не увидела…

Когда-то мой любимый Сало Флор водил меня по московскому шахматному клубу и сказал, указывая на висевшие на стене фотографии чемпионов мира: “Саллинька, посмотри на них. Они все – самые нормальные сумасшедшие люди…” Я благодарю судьбу за то, что моя жизнь проходила среди таких “нормальных сумасшедших”, как Миша, как Тигран, как Бобби, как Толя… (Гарри Кимович – тоже гений, но человек не “сумасшедший”… Это моя точка зрения.)

В такой дреме дорогих для меня воспоминаний пребывала я, когда мы с Герочкой ехали в машине из Италии по направлению к Мюнхену, к совершенно туманному будущему…

Из Мюнхена мы перелетели в Берлин. Пожалуй, из всех лет эмиграции самыми тягостными были годы, проведенные в Берлине. Я заметила одну закономерность. Люди, которые уехали из Союза и более или менее благополучно устроились в новой жизни, охотно и искренне советуют своим друзьям и близким, оставшимся на Родине, сделать то же самое. Да, будет сначала трудно, но потом все уладится. А как же! Иначе и быть не может! Среди эмигрантов бытует такая не очень элегантная пословица: “Каждый должен съесть свою порцию дерьма”. Поэтому, когда ты приезжаешь и начинаешь это дерьмо кушать, все считают твое занятие абсолютно рядовым явлением, все тебе сочувствуют, но никто не желает разделить с тобой трапезу. Никому не пожелаю испытать то, что испытала я за те годы. Работы нет, языка не знаешь. Для “взятия” языка нужны деньги. Их нет. Их нет, потому что нет работы. Работы нет, потому что нет знания языка… Мы оказались в заколдованном круге с ощущением полной ненужности и второсортности. Мы сразу почувствовали себя иностранцами в европейском смысле слова. У европейцев нет пиететного отношения к иностранцам, что свойственно нашим людям. Французы и особенно, по-моему, немцы считают себя людьми первого сорта, а всех остальных, пришлых, – людьми второго сорта. Внешне они этого никак