Он сделал рукой неопределенный жест, подошел к стойке и попросил пива. Вошли три подружки и расселись неподалеку от бара. Одну из них он тут же пригласил танцевать. Через несколько тактов она сняла руку с его плеча, небрежно вытянула заколку, и ворох светлых волос окатил ее плечи и защекотал его ноздри. Он забрал заколку из ее пальцев, сунул ее в задний карман джинсов и привлек к себе, не особенно заботясь о ритме тех движений, которые положено было совершать. Несколько раз она поднимала к нему лицо, и он слышал запах перегорелого табака. Он сунул пальцы правой руки за пояс ее джинсов, она нежно, но остро укусила его в плечо.

– Ваши волосы, – прошептал он в приливе какого-то глупого раскрепощающего веселья, – пахнут дымом костра, ветром дальних дорог…

Он хотел сказать еще, что тут рядом, на мысе Тарханкут, с восемьсот шестнадцатого года горит маяк, освещая путь отважным капитанам, что в любую погоду и при любых политических режимах маяк зажигается и погасает в одно и то же время, и что можно, пожалуй, еще найти любовь на краешке земли в начале третьего тысячелетия. Но она отстранилась и, держа его корпус на вытянутых руках, довольно долго и изумленно смотрела в его лицо.

– Ты что, дурак, что ли? – произнесла, наконец, она. – Мои волосы пахнут духами шанель номер пять… – она покачала головой, а потом помотала ей, дабы ароматы, которые таили внутри себя не до конца распущенные пряди, сделались явственней. – В вашем возрасте пора бы уже научиться различать запахи.

Теперь уже он поджал губы, как Вика на пляже. Танец продолжился, но без прежней обещающей страсти, в плечо его больше никто не кусал и живота его больше не касались мягкие острия высокой трепетной груди.

Домой он шел один по узкой песчаной косе между лиманом и заливом, глядя на то, как маяк сухим, коротким светом равномерно указывает кому-то неведомому границы суши. «А какой у меня возраст? – мучительно соображал он. – Что это она сказала? Какой такой возраст?»

Отголоски музыки шаг от шага делались слабей. Под деревьями шелковицы сгустками крови чернели раздавленные ягоды. Около бассейна было налито, значит, только что купались, но стояла тишина и все было погружено в сон. Стекло в его двери, расчлененное на черные блестящие квадраты, возбуждало тоску по свершившемуся и поэтому уже несбыточному. На столе лежала веточка лаванды. Он поднес ее к носу. «Нет, Горацио, правда, ведь этот запах приятнее табачного дыма?» – подумал он с грустной неуверенностью и не стал включать электричество. «Намного», – так же неуверенно согласился Горацио.

Из-за миндальных деревьев показалась темная фигура.

– А где все? – спросил Андрей с изумлением и с внезапно возникшей надеждой.

Роман как-то невесело пожал плечами. Они уселись на краю мокрого бассейна с бутылками пива в руках. Говорил один Роман, а Андрей терпеливо слушал, прихлебывая из бутылки. Когда он поднимал голову, краем зрения захватывал Кассиопею, и блеск ее звезд казался ему насмешливой улыбкой уродливого рта.

– Здесь катание самое лучшее, – бормотал Роман, вращая головой во все стороны, словно кого-то выглядывая. – Я вообще-то много где катался. Реально поездил по миру. В Венесуэле катался. Скоро эта лужа золотой станет. Отличное здесь место. Идеально для серфа.

Роман еще много рассказывал, чем катание на этом лимане превосходит достоинства всех прочих берегов, но было заметно, что на уме у него совсем не то и хочется ему говорить о другом.

– В Венесуэле девушки очень красивые, – сказал Андрей. – Говорят.

Роман рассеянно кивнул.

– Да… Не знаю…

– Здесь ракеты, что ли, раньше стояли?

– Угу. Ракеты. Раньше пограничники в полседьмого всех с пляжа сметали. – Он поднял голову, поводил лицом и прислушался. – А хороший ветер. Пойду парус набью сразу.

– Удачи, – сказал Андрей, нащупал в кармане ключ и подумал, глядя ему вслед: «Что, брат-курилка, обникотинились мы с тобой?» Щелкнул замок, душно выдохнула дверь, подалась вперед занавеска, как бессонная верная рыбачка навстречу вернувшемуся мужу. Матрас все еще лежал на полу, и ночь была точь-в-точь как вчерашняя и даже мохнатый бражник сидел на том же месте на белой стене. Но странно, не было желания поскорее все забыть, как обычно бывает в таких случаях, а напротив, легкая истома все сильнее овладевала им. Андрей переложил постель с пола на кровать, улегся, заложив руки за голову, глядя на полуприкрытую дверь, потом резко поднялся и распахнул ее настежь. Бриз тревожил занавеску, приоткрывал угол, и тогда был виден куст дрока, изнемогающий под бременем цвета. Было тихо, недалеко у рваного берега глуховато раскатывались волны. Только раз по плитам дворика прозвучали чьи-то шаги, и все опять покрыл скрипичный скрип цикад. Белье хранило ее запах, но не табака, а запах увядающих дрока и лаванды, запах консервированного ветра и звездных дорог. Хотелось, чтобы был день, хотелось лежать с ней в шезлонгах у края воды, смотреть на море, в котором позавчера утонул мальчик, и чтобы она, порывшись в сумке, попросила: «Милый, поди купи мне сигарет, ты знаешь каких», и хотелось встать и пойти, увязая в песке, к месту, где продаются сигареты, и купить их…

Перед рассветом он ненадолго задремал и видел во сне, как она ставит свою загорелую ступню на мокрую доску серфа. В утренних сумерках он вышел на улицу и поднялся по ступеням погреба. Цветы дрока покрывали их сплошной дорожкой. Дрок отцветал.

Розовая дымка всходила над постройками. Алексей Михайлович трусцой бежал в степь в майке с надписью «СССР». Белая башня маяка прочно стояла на своем месте, обращенная к морю рядом незрячих окон, блики зари путались в высоких и запутанных сферах фонаря. Чуть сиреневое море широко выбрасывало волны на песчаный пустой пляж. Справа на поверхности озера уже летали три серфа, но ее – черно-желто-белого, цвета дома Романовых, не было.

«Пора, – решил он, спускаясь. – И так уже две кожи сошло» – и стал швырять вещи в сумку. Ветку засохшей лаванды он положил у порога, как оберег.

В поселке у рынка он заглянул в салоны двух такси и выбрал то, где увидел лежащую на бардачке пачку «Честерфилда».

– Что так рано? – спросил водитель. – Только все съезжаются.

– Работа, – сказал Андрей. – Работа.

– Ну да, – согласился тот и потянулся к сигаретам.

Выехали из поселка и покатили по дороге, обсаженной с двух сторон разросшимися акациями. За ними в солнечном золоте пшеницы пестрели красные маки. Водитель покрутил ручку приемника. «Если женщина разлю-юбит, я грустить недолго бу-уду, закурю я сигаре-ету и о ней я позабу-уду» – уверял хриплый и не очень-то счастливый мужской голос из каких-то мохеровых лет.

– Вы как к курящим женщинам относитесь? – неожиданно для самого себя спросил Андрей у водителя.

– Не-а, – безапелляционно протянул водитель, – когда баба курит, это не для меня. Сам вот курю, – он продемонстрировал Андрею дымящуюся сигарету, – но когда баба курит… – Он помотал головой. – Тут у меня строго. Я сразу так: куришь – до зобачення.