В Петербург Кустодиев возвратился в конце апреля. Он привез с собой две завершенные в Лейзене картины — для московского издателя Кнебеля и Ф. Ф. Нотгафта. «Купчихи» были торжественно вручены Федору Федоровичу, когда коллекционер навестил Бориса Михайловича в его квартире на Мясной.

Связавшись с секретарем Академии художеств Лобойковым, Кустодиев узнал от него, что великая княгиня Мария Павловна согласилась на несколько сеансов позирования, но не раньше июня. Была и другая важная новость: Государственный совет заказал Кустодиеву для установки в Мариинском дворце мраморный бюст Николая II размером примерно в два раза больше натуральной величины.

При этом не предполагалось новых сеансов позирования — бюст надо было сделать по тому же гипсовому оригиналу, который послужил основой мраморного бюста, установленного в Александровском лицее. Близилось празднование 300-летия дома Романовых, и потому работу необходимо было завершить не позднее февраля.

Жизнь, к огромной радости Кустодиева, вернулась в свои привычные формы, вновь покатилась по наезженной колее. Можно выбраться с детьми в цирк, в кинематограф, посидеть за чашкой чая с друзьями — Добужинскими, Нотгафтами. Вот только очень стесняет корсет, который приходится носить по предписанию врачей.

Помимо первоочередных работ имелись и частные заказы — прежде всего портрет крупного предпринимателя, председателя правления Московско-Казанской железной дороги Николая Карловича фон Мекка. Для исполнения этого заказа придется ехать либо в Москву, либо в подмосковное имение фон Мекков.

А из Москвы непременно надо съездить в Троице-Сергиеву лавру: свой автопортрет для галереи Уффици Кустодиев решил написать на фоне церкви лавры, чтобы каждому иностранцу сразу было ясно, что изображен на нем сугубо русский человек.

В середине мая Юлия Евстафьевна с детьми уезжает в «Терем». Оставшись в Петербурге, Борис Михайлович в письмах жене сообщает, что успешно работает бюст и дело идет к завершению. Хотя и очень устает, ездит в Царское Село писать великую княгиню Марию Павловну. Мекк известил живописца о том, что весь июль собирается отдыхать в своем имении под Москвой и ждет Кустодиева.

Особенно тяжело дается Кустодиеву портрет президента Академии художеств. Вокруг Марии Павловны — постоянная свита весьма говорливых дам. Наблюдая за работой художника, они отпускают реплики, не всегда для него лестные, и советуют сделать «модель» молодой и красивой. Но, комментирует Кустодиев, «ни того ни другого я перед собой не имею»[256].

Подобными же просьбами одолевала художника и сама модель: «Она очень милая старуха, только недовольна, что ее старой и толстой изображают на портретах».

Погода обременяет работу специфическими для Кустодиева тяготами. «Жара стоит адская, и я в своем корсете прямо свариваюсь, — пишет он жене, — а потому устаю очень»[257].

Приехав в Москву, Борис Михайлович, как и намечал, сначала отправляется в Сергиев Посад и в течение четырех дней пишет там, в Троице-Сергиевой лавре, несколько этюдов к автопортрету для галереи Уффици во Флоренции.

В середине июля он приезжает в подмосковную усадьбу Н.К. фон Мекка Воскресенское. Его первое впечатление: «Усадьба очень богатая — 4 автомобиля и около тридцати лошадей»[258].

Мекки были не только известными предпринимателями, но и меценатами. Мать Николая Карловича, Надежда Филаретовна, много лет поддерживала дружеские отношения с Чайковским, вела переписку с ним, а сам Николай Карлович был женат на племяннице великого композитора.

Дожившая в эмиграции до преклонных лет дочь Н.К. Мекка, Галина фон Мекк, уделила в своих мемуарах место и усадьбе Воскресенское. «Вокруг большого дома было много чудесных сиреневых кустов, розовый сад. В тыльной части усадебного участка за зеленой лужайкой находился пруд, в который вливался узкий ручей, и еще: темные аллеи в саду, церковь начала восемнадцатого века, построенная Растрелли, с кладбищем через дорогу. И как здесь пели соловьи весной!»

По свидетельству дочери предпринимателя, портрет отца был заказан правлением железной дороги, которое он возглавлял. Помимо основного заказа художник выполнил в Воскресенском еще несколько работ: «Кустодиев также написал портреты моего двоюродного брата и мой, сделал несколько прекрасных эскизов имения»[259]. Дочери железнодорожного магната было в то время двадцать пять лет.

В письмах из Воскресенского жене Борис Михайлович жалуется на частые перерывы в работе; его «главная модель», Н. К. фон Мекк, постоянно куда-то уезжает: «Писание здешнего портрета меня очень угнетает. Это такой непоседа, что просто ужас!»

Впрочем, вынужденные паузы и пребывание на природе он старается обратить на пользу себе: «По утрам хожу купаться — вода очень теплая — хотя я и давно, года 3 не купался, но думаю, что это мне не повредит»[260].

Портрет хозяина усадьбы Борис Михайлович пишет на открытом воздухе. Николай Карлович в темно-синем костюме с синим галстуком сидит в плетеном кресле возле украшенного колоннами особняка. За колоннами проглядывает ухоженный парк усадьбы. В горделивой осанке предпринимателя, в его устремленном на зрителя испытующем взгляде выражается человек, сознающий свой немалый вес в современном ему обществе.

И вот работа окончена, и можно ехать домой, в «Терем». Все вместе они отправятся в путешествие вниз по Волге и поживут в Астрахани. Эта поездка и пребывание с отцом на его родине надолго запали в память Кирилла и Ирины.

Ирина вспоминала, как отец водил их в собор, где он мальчиком пел в хоре, как ездили они на рыбные промыслы, как навещали родственников, семейство Плотниковых, которые жили на реке Царёв в старом деревянном доме с виноградниками и множеством обитающих вокруг змей, иногда заползавших даже в дом. «Мы с мамой очень боялись их и огромных лягушек, которые усыпали весь берег реки и вечерами кричали на разные голоса. Папа любил удить на реке и смеялся над нашими страхами»[261].

Запомнился Ирине и ходивший возле этого дома на привязи старый верблюд, приводивший в движение «чигирь» — приспособление для поливки сада.

А Кирилл вспоминал иное — поездку с отцом из дома Н.И. Плотникова к астраханскому миллионеру-рыбопромышленнику, верхом на лошадях. По дороге встретились киргизские юрты, женщины готовили обед на убогих печурках. Эти впечатления стали основой написанной в следующем году картины «Киргизская степь».