Потом Макс отвернулся, снова устремил взгляд в огонь и заговорил, словно продолжил с того, на чем мы остановились:

– Это началось четыре года назад. Отец репетировал одну довольно зрелищную пьесу, которую Хейворд написал специально для него, – «Тигр, тигр». Да ты ее помнишь, она долго не сходила с подмостков. За восемь дней до премьеры мои мать и сестра погибли в автомобильной катастрофе. Машину вела сестра. Вина была не ее, но это не утешает. Мать погибла мгновенно, сестра пришла в сознание и прожила еще один день – достаточно, чтобы догадаться о случившемся, хотя от нее и пытались все скрыть. А я в то время находился в Штатах и, как назло, валялся в больнице с аппендицитом и не мог вернуться. Ну, как я тебе уже говорил, это случилось всего за восемь дней до того, как должна была состояться премьера «Тигра», – и она состоялась. Думаю, не надо объяснять, как подобная ситуация может отразиться на человеке вроде моего отца... Такое подкосило бы любого, а его чуть не свело в могилу.

– Могу себе представить.

А еще я могла представить самого Макса, прикованного к больничной кровати в чужой стране и узнавшего страшные вести по телефону, из телеграммы, письма...

– Тогда-то он и начал пить. Прежде чем я смог добраться домой, прошло почти два месяца и худшее уже произошло. Конечно, я сознавал, как эта трагедия должна была ранить отца, но для меня было жутким потрясением вернуться домой и увидеть собственными глазами...

Он немного помолчал.

– Можешь представить себе еще и это: дом, пустой и какой-то заброшенный, точно там месяцами не вытирали пыль, хотя, конечно, это глупо, разумеется, там все вытирали. Но все равно комнаты казались какими-то покинутыми – там словно гуляло эхо прошлого. Салли, моя сестра, всегда была как живой огонь. И по этому дому бродил мой отец, худющий, точно телеграфный столб, совсем поседевший. Он слонялся по этому проклятому пустому дому, как сухой лист в продуваемом всеми ветрами сарае. Совсем не спал, разумеется, и беспрерывно пил. – Макс неуютно пошевелился на стуле. – Что там он сказал про дом, который как королевская кухня без огня?

– Это из пьесы Турнера[15]«Трагедия мстителя». «Ад похож на огромную королевскую кухню, где не горит огонь».

– Ад? – переспросил он. – Да, понимаю.

– Это было совершенно не к месту, – торопливо сказала я. – Это просто пришло ему в голову, как такой образ...

– Пустоты? – Макс внезапно улыбнулся. – Очень мило с твоей стороны, но не волнуйся, все уже позади.

Он снова ненадолго умолк.

– С того и началось. Потом, конечно, стало чуть лучше, первое потрясение схлынуло, да и я вернулся домой, и он пил уже не так много, а только от случая к случаю, когда перенапрягался, или уставал, или просто во время очередного приступа этой чертовой полнейшей депрессии, к которой он вообще очень склонен, – это такая же реальная вещь, как сыпь, да ты и сама это знаешь. Но все равно рано или поздно срывался и «в виде исключения» напивался вдрызг. К несчастью, сделать тут было практически ничего невозможно. Ну, если помнишь, пьеса продержалась на сцене долго, и он играл в ней восемнадцать месяцев. За все это время я сумел увезти его только недели на три, а потом он каждый раз возвращался в Лондон, и пустой дом очень быстро вновь одерживал над ним верх – и «в виде исключения» он снова напивался.

– А ты не мог уговорить его продать дом и переехать?

– Нет. Там родились и он сам, и его отец. Он об этом даже подумать не мог. Словом, пара лет такой жизни – и он окончательно покатился вниз по склону. Потом начались срывы, поначалу, спасибо его друзьям, преподносимые широкой общественности как результаты перенапряжения и чрезмерной работы. Ему хватило здравого смысла, чтобы понять, что происходит, а также гордости и честолюбия, чтобы уйти, пока он еще мог сделать это, не разрушив легенды. Он пошел на все, даже лег в лечебницу. Потом я забрал его и увез сюда, чтобы окончательно убедиться, что с ним все в порядке, и дать ему отдохнуть. Теперь он умирает от желания вернуться, но я-то знаю, что он ни за что не станет возвращаться, пока есть хоть малейшая опасность, что все начнется заново. – Макс вздохнул. – Я думал, все уже в прошлом, но теперь даже не знаю. Понимаешь, дело тут не только в силе воли. Не презирай его.

– Я понимаю. И как я могу его презирать? Я его люблю.

– Отличительная особенность Люси Уоринг. Любить вопреки всему и без всяких причин. Нет-нет, я не смеюсь над тобой, боже сохрани... А ты мне скажешь кое-что?

– Что?

– Там, на пляже, ты имела в виду именно то, что сказала?

Этот внезапный, почти небрежный вопрос застал меня врасплох.

– На пляже? Когда? Что я сказала?

– Я прекрасно понимаю, что твои слова не предназначались для моих ушей. Мы как раз начали подниматься по лестнице наверх.

Наступила тишина. В камине с тихим треском упало и рассыпалось черными светящимися угольками полено.

– А не слишком ли о многом ты спрашиваешь? – с трудом выдавила я, наконец.

– Прости, ужасно глупо с моей стороны. Забудь. Боже, ты права, вечно я выбираю самый неподходящий момент.

Он наклонился к огню, взял кочергу и принялся сгребать дрова в кучку. Я глядела на его профиль, и меня охватил приступ смущения и вместе с тем досады на Макса, на его бестолковость. Ну зачем ему понадобилось спрашивать? Сейчас я не могла бы сказать ни слова, даже если бы попыталась.

Из груды разворошенных кочергой углей вспрыгнул вдруг язычок пламени. Огонь мгновенно перекинулся на соседнее полено и осветил лицо Макса, на миг выхватив из полумрака следы ночных тревог, боли и напряжения, нахмуренный лоб, так похожий на лоб его отца, твердые, выразительные скулы, решительный рот. И та же короткая вспышка озарила для меня кое-что другое. Это я вела себя глупо, а не он. Если человек задает какой-то вопрос, то, значит, ему очень надо знать ответ. И с какой стати он должен ждать и выдумывать какие-то новые слова, чтобы снова задать этот вопрос в «момент», который покажется мне более «подходящим»?

И я сказала – просто и без прикрас:

– Знаешь, спроси ты меня об этом три часа назад, наверное, я бы ответила, что ты мне даже и не нравишься вовсе, и... наверное, я сама в это верила... по-моему... А теперь ты сидишь тут напротив и смотришь на меня, всего лишь смотришь – вот так, – и у меня все кости плавятся, и это нечестно, такого со мной раньше никогда не случалось, и я для тебя пойду на что угодно, и ты это знаешь, иначе не стал бы... Нет, послушай, я... я не то имела в виду... ты сам меня спросил...

На этот раз поцелуй вышел лучше – ничуть не менее захватывающий дух, зато, по крайней мере, мы находились на суше, в тепле и знали друг друга на целых два часа дольше...