— Ох уж этот мне мальчишка, ну что ты скажешь! А теперь вытираться, да хорошенько, тут ты и сам справишься.

Исторгает звуки орган, Райнер трется полотенцем, нельзя смотреть на то, что у тебя внизу, взгляд должен быть направлен строго перед собой, все, что ты делаешь, совершается в честь высшего существа. Когда вырастешь, многое изменится, а иное окончательно уляжется на покой.

Анна почти все хочет выразить в музыке, сегодня она уже положила на пюпитр Шумана и Брамса, завтра это могут быть Шопен и Бетховен. Чего не могут сказать ее губы, то высказывает музыка, и даже то самое нечто, что берет свое начало от Бога, как уверяли, говоря о себе, многие композиторы (Брукнер, например). Райнер читает ей кое-что из ранних своих дневниковых записей, в которых говорится, что все великое может быть совершенно лишь тогда, когда оно заблаговременно распланировано и тщательно подготовлено. Фраза эта казалась ему тогда истиной в последней инстанции. И далее по тексту: «1. Что я наметил, в чем моя великая цель? 2. Что могло бы способствовать достижению данной цели?»

Тогда Райнеру хотелось еще изучать что-нибудь естественнонаучное, с уклоном в технику (химию), теперь он жаждет завладевать кошельками из чужих карманов, а впоследствии овладеть профессией германиста, который кроме того между делом сочиняет стихи. И да будет высочайшим принципом (тут прямо так и написано), что естествознание никогда не должно быть самоцелью и единственной сферой применения его мысли и действия, но чтобы оно заняло подобающее место в большей, более общей системе. Ибо он хочет, как здесь, в дневнике, написано, поставить себе пределы, стоящие гораздо выше обычного человеческого мышления, но пределы должны быть в любом случае. «Да послужит христианская вера во всей совокупности моей жизни некоей первоосновой моего существования. Отныне свою задачу как естествоиспытателя я вижу в том, чтобы пронизать светом христианской мысли ту область, что доступна мне благодаря химии, и обе эти сферы привести к синтезу (хотя бы отчасти, приписал он честно, скромности ради) — к вящей славе Господней».

— Ты только послушай, Анна! Ну, просто не верится.

«Результатом данного устремления должно стать то, чтобы химия послужила благу человека и возвысила его до более достойного человеческого бытия. В этом видится мне возможность осуществления христианской любви к ближнему через приложение всех моих дарований, сил, способностей, всей моей жизни. И да благословит меня Господь на реализацию этого замысла».

— Ну, а как тебе это нравится, Анни? «Следующие предпосылки: 1. Оптимальные познания в химии, математике, физике, знание всей сокровищницы христианской мысли; 2. Оптимальные познания в немецком, английском, русском, французском языках. И да удастся мне при этом (ха-ха-ха!) постоянно проявлять смирение и скромность — не в том, однако, смысле (нет-нет, отнюдь не в том), чтобы заискивать перед теми людьми, которые смогли бы когда-нибудь чинить мне препятствия или которые могли бы быть мне полезны, хотя, по большому счету, действия их несовместимы с моими идеалами. Далее мне еще необходимо: 1. Самодисциплина…»

Брат с сестрой, не расцепляя объятий, катаются по полу с визгом и гоготом, брызгая друг на друга слюной.

«Вышеупомянутое должно являть собою процесс, которому надлежит совершаться в непрерывном размышлении о мире…»

— Ты можешь себе представить, что это я писал?

— Нет, — говорит Анна. Как-никак, ей удается произнести целое слово, и это — большое достижение! И уж минуту спустя она снова в состоянии говорить, тараторить, как попугай; о следах, оставшихся внутри Анны, правда, не известно никому.

С бесчисленных изображений и фресок на потолке Боженька поглядывает сверху вниз на неудавшихся своих чад и в толк взять не может, как это его угораздило сотворить подобное, да еще и учить их на уроках Закона Божьего. С верой у Райнера до сих пор трудности, если честно, он все еще не исключает того, что такой вот Бог все равно существует, даже если он, Райнер, вместе с Камю заменил Его на Ничто. Исчезнуть от этого Он еще не исчез, и множество священников водят дружбу лично с Его семьей.

— Дети, ужинать, — и тут же все усаживаются за любимый всеми семейный ужин. Райнер, как всегда, обращается к матери, если хочет сказать что-нибудь отцу.

— Скажи ему, я сейчас из-под него костыли выдерну, чтобы он покатился с катушек наземь, на холодный пол. Я стихотворение хочу написать, но в такой обстановке мне не на чем его построить.

— Ошибаешься, еще как есть: хочешь — половицы в крестьянской горнице, хочешь — пол из каменных плит, на выбор, — говорит Анна, что в ее положении прямо-таки речь народного трибуна. Отец немедленно начинает реветь, как разъяренный бык, что если сын смеет так непочтительно разговаривать, то сейчас он так двинет ему в копчик, что хребет только хрустнет. Тогда сын со сломанным хребтом будет червяком извиваться на полу, а вот отец хоть ковыляет медленно, но спина у него всегда прямая. Он также отмечает, что в любой момент может забрать сына из гимназии, потому что отец в семье кормилец. Мать приготовила пюре, ставит на стол компот и говорит, что в таком случае папуле пришлось бы перед людьми признать, что сын у него обычный ученик на производстве, а не гимназист.

— Что, Отти, разве не так?!

— Сейчас и тебе, Гретель, тоже достанется, да еще как, потому что я в его возрасте исполнял свой долг в подпольной организации. И теперь я все еще исполняю его за стойкой, где у меня видимо-невидимо ключей от всех номеров, к которым я в любое время имею доступ, когда захочу.

Райнер оскаливается, как бешеный пес. Спаситель с креста, сварганенного конвейерным способом для украшения крестьянских горниц, озабоченно таращится на него. Терновый венец давит невыносимо, так как барометр показывает бурю, и барометр семейного настроения — тоже.

— Жестокость и насилие будут сопровождать наши преступления, Анни, ты согласна? Но ни одно нельзя будет совершать в возбужденном состоянии, ведь оно замыслено не просто так, чтобы зло на ком сорвать, напротив, ему нужно будет отдаться хладнокровно, возбуждение здесь недопустимо.

— Ты совершенно прав, ибо в этом случае само преступление отошло бы на второй план, а ведь именно оно-то и должно оставаться самой сутью.

В огромном деревенском сундуке, куда целиком поместилась бы забитая свинья, валяется куча сломанных игрушек, еще с детских дней, которые, как и все в этой квартире, уцелело с давней поры, чтобы оказаться в свинцовой тоске дней отрочества, что никого особо и не радует. Еще в старом дневнике у Райнера записано, что задача, стоящая перед ним (какая бы она ни была), велика, но разве именно это не должно побудить к тому, чтобы браться за решение любых проблем — и в конечном итоге набраться силы? Что требует самодисциплины, внимания, терпимости и самоограничения. Сегодня Райнер врет всякому, кто только слушать его согласен, равно как и всем остальным, что ему-де с малолетства ограничивать себя ни в чем не надо было, ведь семья его владеет всем, чем только можно владеть. Здесь, правда, написано, что благодаря этому ограничению он станет богаче (просто в голове не укладывается!), он взберется к вершинам мысли, вот так прямо и написано, черным по белому, где будет веять суровый, свежий, очистительный ветер. Тьфу, черт, все очищенное ему теперь, как ледяной ветер в лицо. Открытка с образом Лурдской Богоматери скукоживается у ног Спасителя, где ей и место, не в головах же, и все из-за сквозняка. Четки, тоже привезенные из Лурда, подношение одной соседки, тихо раскачиваются на свежем ветру юности, туда-сюда. Свежий ветер происходит от жизни, которая только что так размашисто началась и, будем надеяться, преждевременно не оборвется.