Степан Никитич, не зная, как реагировать, беспомощно заперебирал руками, приготовляясь сказать, может быть, что-то подходящее к моменту, но тут ворох тряпок на постели зашевелился, и немного резкий, с визгливыми нотками голос Варвары Волковой проник ему в самые уши.

— Как же, как же, — мечтательно протянула инвалидка, и Степан Никитич, не видя ее глаз за чудовищно распухшими веками, мог только догадываться, смотрит на него хозяйка дома или находится в полусне. — Прекрасно помню нашу первую с Иваном Ивановичем встречу… но об этом чуть позже… Я родилась в высшей степени благополучной семье, — настраиваясь, судя по всему, на долгое и романтическое повествование, продолжала убогая. — Родители мои были университетскими профессорами. Отец преподавал математику, антропологию и юриспруденцию. Высокий, сильный, любивший жизнь во всех ее проявлениях, он мог съесть за обедом поросенка с ведром каши, а потом без устали протанцевать ночь на балу, не переставая шутить и смеяться. Маменька ни в чем не уступала отцу, а в некоторых смыслах и превосходила его. Почетный доктор семи европейских университетов, продолжательница дела великого Гумбольта, она с успехом возглавляла кафедры географии, астрономии, энтомологии и античной литературы. Едва ли не на голову выше отца и много сильнее его физически, буквально обожавшая жизнь во всех ее поползновениях, она могла съесть за завтраком цельного барашка с парой ведер каши, а потом танцевать сутки напролет, беспрестанно каламбуря, разбрасывая экспромты и от души хохоча… Семья наша была многодетной, у отца с матерью уродились на славу пятнадцать сыновей — все они уже были университетскими профессорами, когда мать на склоне лет произвела шестнадцатого ребенка, очаровательную девочку, румяную, крепкую, в розовом платьице и с двумя смешными тонкими косичками. — Неподвижно доселе лежавшая рассказчица выпростала из-под тряпья чумазую искривленную ступню и принялась громко скрести ее вросшими желтыми ногтями. — Семья наша была едва ли не счастливейшей от моря Лаптевых до пролива Беринга. Казалось, благополучию нашему не будет конца, но нашлись завистники, люди безжалостные и вероломные. Отец мой по ложному навету был осужден за карманную кражу к пожизненной каторге и сгинул бесследно средь каракумских барханов. Маменька, бездоказательно обвиненная в торговле собственным телом, отправилась на остров Врангеля, где и затерялась промеж льдин и торосов. Братьям приписано было участие в вооруженном разбое… несчастные распрощались с жизнью на плахе… Дом наш пошел с молотка. Девушкой вынуждена я была пуститься по миру… Странствуя с переметной сумою, я проходила через эти места. Народ здесь подает охотно, скоро я набрала вдоволь колбасных очистков, сырных корок и прекрасного хлебного мякиша. Утомившись, я присела у ручья и принялась за трапезу. Вдруг где-то высоко, в кроне развесистого дуба раздался треск, и что-то черное стремительно метнулось оттуда едва ли не мне на колени. Уже готовилась принять я долгую, мучительную смерть — веселый смех заставил меня приоткрыть сомкнувшиеся в ужасе веки… Иван Иванович, обнаженный, лихо отплясывал передо мною на траве, строил уморительные гримасы… испуг мой сменился безудержным весельем — едва не надорвав живот и аплодируя удивительному артисту, я тут же отдала ему самое дорогое. — Здесь инвалидка перестала, наконец, скрести ногу и убрала ее обратно под одеяло.

Степан Никитич, полагая историю оконченной, начал приподниматься, желая оставить хозяев наедине, а самому продолжить ремонтные работы — скрипучий голос Варвары Волковой вернул его к насиженному месту.

— Предвижу ваш вопрос, — раздумчиво обращалась в пространство инвалидка. — А счастлива ли я?.. Иван Иванович необуздан в проявлениях страсти, его потребность в чувственном наслаждении безгранична, а способ его достижения не бесспорен. В любви Иван Иванович удав. Свою жертву он сдавливает так, что у нее ломаются кости. Ложась с Иваном Ивановичем в постель или принимая позу вне ее, всегда нужно быть готовой к очередной болезненной травме. За годы супружества мой опорно-двигательный аппарат претерпел разительные изменения. Некогда стройная и даже грациозная девушка, я превратилась в совершеннейшего инвалида и вынуждена передвигаться на костылях. Близости с Иваном Ивановичем обязана я и болезнью глаз. Испытывая пароксизмы, Иван Иванович прямо-таки впивается зубами мне в веки — это тысячекратно, как он уверяет, усиливает его чувство, но, поверьте, причиняет мне добавочные неудобства — помимо хирургов я вынуждена задействовать еще и нескольких окулистов… Иван Иванович не свободен и от других недостатков. Так, например, много времени он тратит на изготовление срамных поделок, которые пользует в мое отсутствие… Наверное, вы заметили, что в усадьбе напрочь отсутствуют домашние животные — я вынуждена была истребить всех поголовно, дабы не потворствовать еще одной, побочной страсти супруга… Иван Иванович разрывает иногда могилы умерших молодых женщин, и это тоже встречает серьезное мое сопротивление… Так счастлива ли я? — Она ненадолго задумалась. — Скажу откровенно — да, я счастлива!

Более не произнесено было ни слова.

Голова инвалидки запрокинулась, из носоглотки вырвался короткий мощный храпок.

Иван Иванович, не обращая на гостя ни малейшего внимания, мастерил что-то на подоконнике из старого чулка, обшивая его кусочками замши и набивая ватою.

Степан Никитич, кланяясь, попятился к выходу и, никем не задерживаемый, благополучно выскользнул в коридор. Там он ловко подвесил дверь на промазанные маслом петли и аккуратно вписал в предназначенный для нее проем.

Предполагая, что любимая женщина покончила с лингвистическими упражнениями и ждет его в постели, обнаженная, с закушенным от страсти углом подушки, Степан Никитич торопливо поднялся в чердачную каморку и тут же застыл, обманутый в радужных своих ожиданиях.

Александра Михайловна, полностью одетая и даже застегнутая на все крючки, в сильнейшем раздражении ходила по тесной комнатке, ее лицо было красно и некрасиво, губа закушена, ладони сжаты в крепкие кулачки. По некоторому опыту Степан Никитич знал, что, если не дать любимой женщине разрядиться, она пробудет в таком состоянии много часов, и бог знает, к чему все это может привести.

Решившись взять роль громоотвода, он попытался прижать клокочущую даму к своему большому сердцу и тут же получил одним из кулачков по носу. Другой, разжавшись, больно оцарапал ему щеку.

Расчет Степана Никитича оказался верным — выпустивши первую струю пара. Александра Михайловна существенно уменьшила давление внутри себя. Эмоциональная разгрузка продолжилась очищающим потоком ругани. Изощренно переплетая слова, Александра Михайловна со всей страстию честила какого-то не известного Степану Никитичу Чичерина, судя по всему, отъявленного негодяя и мошенника. Остатки отрицательной энергии выплеснулись возмущенной дамою на объект и вовсе не одушевленный — схваченный со стола учебник шведского был кинут ею под ноги и безжалостно растоптан. Тут же хлынули все очищающие слезы, женщина бросилась на грудь возлюбленного, сшибла его на кровать — они слились в большое урчащее целое и ухнули в сладостную нирвану.

Высвобождаясь уже окончательно, в кратчайших паузах между ласками Александра Михайловна прерывисто излагала суть дела. Доставленное почтальоном письмо… опять этот Чичерин, закоренелый, как понял Степан Никитич, наркоман… она называла его наркомом… нанюхавшись кокаину, перепутал Швецию с Норвегией… ей предстояло стать послом именно в Швеции… естественно, она изучала шведский… теперь выяснилось — Норвегия… совсем другой язык… все надобно начинать с начала… негодяи… а-а-а…