Монако похож на крышку гигантского котла, доверху наполненного бурлящими нечистотами. От него разит потребительством и коррупцией. Солнце превращает нас всех в огромную вонючую запеканку из прогорклого жира, мяса, хрящей и кроссовок Nike.

Наверное, вам интересно послушать про девчонок. Их тут и правда навалом. По большей части противных, непригодных к употреблению – они так азартно машут вымпелами «Феррари» своих немецких дружков, что их жирные сумочки хлопают по жирным задницам.

Есть и другие, малость посимпатичней. Добро пожаловать на борт – вот они, знаменитые палубные девушки. Может, еще не проститутки, но почти. У палубных девушек два выражения – недоступности и скуки. Недоступность предназначена для чужаков, а скука для тех, с кем их познакомили и чьих имен они не помнят.

Они лежат на пластике, точно бритые морские котики, страдающие анорексией, а выбирают их, как автомобили, за аэродинамические свойства корпуса. Это не семейные пикапы и не любимые, холеные классические модели. Они ненадежны и неэкономичны, их не хочется демонстрировать родственникам. Думаете, на них можно хотя бы прокатиться? Да нет, не выйдет. Они и в этом похожи на гоночные машины: внушают надежды, но в ответственный момент ломаются. Жмешь на стартер, а результата нет.

Представители сильного пола тоже хороши. Те, что постарше, смахивают на опустившихся коммивояжеров. Пьяные, заляпанные мочой, назойливые, горластые и не внушающие доверия – в общем, кошмарные типы, хотя в них и чувствуется некая незавершенность. Только в комплекте с теми, что помоложе, кошмар обретает истинную полноту и законченность. Кстати, большинство этой потной, дышащей шампанским публики относится скорее ко второй категории – тех, кого можно назвать условно молодыми.

И хотя все вокруг словно бы насквозь пропитано сексом, кричит о сексе, воет, стонет и голосит о сексе, вы почему-то уверены, что здесь очень мало подлинного, откровенного, энергичного, нормального генитального секса – того, что происходит один на один и лицом к лицу. А если он все же случается, то лишь потому, что этого нельзя было избежать. И постскриптум: он никогда, никогда не приносит удовлетворения.

Итак, мы прибыли сюда на уикенд, уговорили кучку порошка и ящик «Сан-Мигеля». Ну и что же мы теперь делаем?

Откровенно говоря, практически ничего. Планы у нас, конечно, наполеоновские, причем бо́льшая их часть начинается с побега из Монако. Можно поехать в Сен-Поль-де-Ванс и найти ресторан в горах. Можно заглянуть в часовню Матисса. Прошвырнуться по магазинам. Посетить Аквариум, чтобы на минутку почувствовать себя Жак-Ивом Кусто. Но беда в том, что всякая активная деятельность сопряжена с серьезной нервотрепкой. Спокойно кататься по Монако могут только участники гонок, но путь за его пределы закрыт и для них. Город превращен в лабиринт заградительных барьеров, охраняемых полицейскими того сорта, который нравится очень богатым людям, а именно злобными вооруженными метрдотелями.

Если вы все-таки решили куда-нибудь махнуть, лучше всего воспользоваться тендером (это разновидность катера) или водным такси. Но они могут доставить вас лишь на другой кусок берега, по которому тоже нельзя перемещаться. Или на другое судно, как две капли воды похожее на ваше. Так стоит ли игра свеч?

Впрочем, на одно мероприятие мы просто обязаны явиться. Это бал Гран-при, который считается чуть ли не центральным светским событием всего евросезона. Нужен черный галстук-бабочка; на суше это досадная помеха, но на море – настоящее орудие пытки. В костюмах пингвинов, усеянных блестками, мы загружаемся в тендер и плывем под пристальными взглядами опустившихся коммивояжеров и финских автомобильных фанатов. Теперь мне понятно, что значит быть капитаном Блаем, изгнанным с «Баунти»[59].

Праздничный ужин ничем не отличается от любого крупного корпоративного торжества. Тягучий, отупляющий, неуютный и организованный как рождественский спектакль в начальной школе для умственно отсталых, причем ваши мучения усугубляются тем, что вам должно быть весело. Как это можно с такими деньжищами и опытом – устроить вечер, который ровно никому не приносит радости? Негативный энтузиазм подобного рода требует некоторых усилий, так же как и слушание возникшей на экране Каприс[60]. Она напоминает уважаемой публике о благотворительных целях, преследуемых основателями этого ежегодного празднества (конечно, без ее помощи никто бы о них не вспомнил). Когда рукоплещешь виртуальной Каприс, чувствуешь себя законченным идиотом. Потом какой-то опустившийся коммивояжер выигрывает «Харлей». Он размышляет вслух, не позвонить ли ему добрым самаритянам. Пора уходить. Уходить пора было еще до того, как я пришел.

Главный ночной клуб Монте по соседству битком набит разъяренными знаменитостями («Вы что, не знаете, кто я такой?!») и их арендованными подружками, от одного вида которых вянет в паху. Множество молодых людей снаружи препираются с полицейскими-метрдотелями из ночной смены насчет того, куда поставить мамочкин «Порше».

Мы снова берем тендер и плывем на очередную гулянку, теперь уже на корабле. Выясняется, что это не один корабль, а два огромных парома, прилепившихся друг к другу задами, как два исполинских тюленя во время случки. Сто немцев за длиннющим столом уписывают тайские школьные завтраки. Нашим хозяином оказывается двухсоткилограммовый немецкий гей в дизайнерских кремовых шортах, жилетке и бейсбольной кепке. Сюда стоило приехать хотя бы для того, чтобы его увидеть: в этом городе, полном уродов, он явный претендент на «Пальмовую ветвь».

Вечеринка устроена для раскрутки его компании – доткома, созданного на базе долгов третьего мира. Мы прибываем как раз перед группой стриптизерш, которые окружают бассейн и разыгрывают убогое представление, прикидываясь лесбиянками. Немцы жуют азиатскую жвачку и пялятся на них. Три потасканные шлюхи на танцплощадке имитируют секс. Для полного сходства с фильмом ужасов, который побоялись выпускать в прокат, не хватает только Винсента Прайса[61]– так и кажется, что он сейчас вылезет из ящика с сухим льдом.

Все это до того угнетающе, настолько серо, уныло и безрадостно, до такой степени жалко, глупо, низкопробно и тоскливо, что я не могу даже отстраниться от происходящего и посмеиваться над ним, завернувшись в тогу своего профессионального репортерского цинизма. Побег с этого корабля становится насущной необходимостью. Врежься в него айсберг, я и то не хотел бы удрать сильнее (и, между прочим, от всей души желаю своим новым знакомым столкновения с айсбергом). Эта вечеринка – социальный аналог Эболы. Моя блондинка хочет перебраться на другой корабль, где тоже гуляют. Но мои силы исчерпаны. Я не могу – даже ради спасения своих детей.

Мы вернулись на свое плавучее биде, и вдруг к нам нежданно-негаданно нагрянул Джейми Бландфорд[62]. По сравнению со всем остальным, пережитым сегодня, это было как внезапный визит Аристотеля.