И ноги у него снова две, вторая вытянулась обратно, за границей.

И кисточка приросла назад ручная, левая.

И снова он гений, и снова лепит и рисует, а горбоносая жестокосердная Есфирь для него живая натура взамен меня.

Говорит:

— Повернись-ка, Фиранька моя, этим боком, а теперь тем, и снова этим, и стань в три четверти, и замри, и глаза в пол опусти, а руки свободно, плетьми, расслабь и позабудь, что они вообще есть, — так органичней, словно забытая вещь, отделённая от тела. Если выбрать замысловатую позу, то мышцы станут неметь, каменеть и нальются чугуном, но твои мышцы прекрасны даже в чугунном исполнении, они совершенны и эластичны, им не грозит окаменелость и дрожание линий рисунка, и потому можешь быть просто самой собой, и это и будет искусство, это и станет гармония, хорошая ты моя, красавица, пронзительно умная и образованная, как родная речь.

Она:

— Да, всё так, мой ненаглядный, и пусть не думает она, что грудки её вечно будут колышками, а не обвиснут грузинскими лавашами, что бёдрышки ей старостью не разнесёт в неприличную ширь, что щиколотки её не обретут в скором времени отвратительную недопустимую округлость, что запястье, каким похваляется так, не выпучится жирными буграми поверх ремешека от часиков, оставляя некрасивые перетяжки, что ляжки её распухнут и насмерть затянут просвет между собой, что кожа её усохнет и покроется дермантиновой коростой от шеи и до голеней, что…

И так далее, Шуринька.

Вот такая она у него, Фируська эта, скверная мачеха Мишеньке моему.

Но больше не хочу о грустном, буду снова о главном, втором по счёту после малой планеты 2467.

Марка!

Марку почтовую под событие выпустили, под сто наших с тобой лет славы и рождения!

Вчера увидала в новостях и понеслась искать. На четвёртые сутки обнаружила на одной почте, так скупила все, что были. Ты там одной головой, с шеей. Волос чуть растрёпанный, навстречу творческому порыву, ротик приоткрыт, будто вещаешь истину в вечность, а глаз целеустремлённый, боевой, нацеленный на будущее.

Я лично две приклеила на холодильную дверку, слева и справа, для симметрии, каждую напротив взгляда для каждого глаза, одну на спинку кровати напротив подушки, снизу, для мечтаний и воображения снов про тебя, и ещё одну — на оборот твоей книжки, сборника речей и статей, которую я заныкала от сына Леонтий Петровича, когда он забирал остальные. Решила, что раз я вдова, то мне такое вполне можно осуществить.

Шуринька!

Работаю по-прежнему без особого передыха. Закрываю обильным трудом все недостатки личной жизни, которые в основном сводятся к нехватке культурного окружения. Понимаешь, Паша, ещё когда жили, приучил к разговорам и ответам на них. Если не знала, про что он объясняет, то заставлял прикинуть и постараться понять. И высказаться на предмет его дискуссии со мной. Об чём бы ни пошла речь.

Смотри.

Как всегда по выходным, когда мы весь день вдвоём, обсуждали о прекрасном. Он альбомы тогда имел кой-какие, из старых, довоенных ещё, жена ему их вместе с пожитками за дверь выставила после войны. А у нас они на видном месте лежали, и он время от времени листал их и молчал подолгу над работами мастеров старинного ренессанса эпох возрождения скульптур и живописных картин маслом.

Пальцем мне указывает на лежащую женщину.

Говорит:

— Что думаешь об этом, Шуранька моя?

Я:

— Думаю, толстая и безобразная тётка. Думаю, ты бы первый даже не стал к ней прикасаться из-за непомерного живота, который свисает с неё жирным брюхом.

Он:

— Это Даная Рембрандта. Зевс является к пленнице в виде золотого дождя. Этот сюжет писал Тициан, Корреджо, Климт. Она просто бесподобна, и живот тут ни при чём. Посмотри, какие мягкие контуры у этого тела, какая сумасшедшая игра света и тени. Эта фигура символ беззащитности, женственности, красоты, невзирая на то, что не соответствует нынешним канонам. Ты просто вглядись, прочувствуй, ощути глазами, сердцем, кожей.

Я:

— Тогда для чего ты распинался про все мои стройности и тонкости? Или ты врал мне, а сам предпочитаешь пышные формы и обвисшие телеса? Мои тени, что, хуже её теней? Или свет недостаточно светлый? Давай тогда шкаф этот передвинем от окна, пускай падает сильней, если тебе так красивей.

Он:

— Дело не в тебе, Шуранька, а в том, как видит сам художник, что он сумел запечатлеть и как пропустил всё это через своё воображение при помощи высочайшего ремесла. Смотри — натурщица приподняла голову над подушкой и протянула правую руку навстречу свету, пытаясь как бы почувствовать его своей ладонью. И её доверчивый взгляд обращён в сторону этого света, а губы — видишь? — чуть-чуть приоткрылись в полуулыбке. Спутанная причёска, примятая подушка — всё говорит о том, что ещё минуту назад она смотрела сладкие сны в своей роскошной постели. И мы с тобой это понимаем, хотя и не знаем. В этом и есть гений Рембрандта.

Я:

— А для чего так уж необходимо всё обязательно знать? Когда проснулась, когда оделась, когда напомадилась? Разве недостаточно просто смотреть и делать собственные выводы про красиво или просто не нравится? Я ведь, когда держу позу и все меня рисуют или пишут, никто из них не интересуется, как спала, как покушала, чего у меня в голове, какие мысли на полдник?

Он:

— Видишь ли, человек постигает и принимает искусство к сердцу гораздо ближе, когда он частично к этому подготовлен. Даная — мотив древнегреческого мифа. Когда царь древнего города Аргоса узнал о пророчестве, что ему суждено умереть от руки её сына, он заключил её в башню и приставил к ней служанку. А бог Зевс проник к Данае в виде золотого дождя, после чего она родила сына Персея. Такие дела, милая, и потому, зная это, человек вникает глубже и видит больше других — почитай мифы и легенды Древней Греции, там всё об этом есть. И вообще, просто читай книжки, разные, не только по искусству, начни хотя бы с тоненьких, потом постепенно перейдёшь к тем, что потолще и поумней, и так шаг за шажочком: в начитанном теле, говорят, живёт начитанный дух, а там, глядишь, уже недалеко будет и до общего оздоровительного поумнения.

Такие разговоры, Шуринька, вели мы не раз, но так и не дошло у меня до этих мифов, до причины повышенной красоты в ощущениях, в переварке глазами и мыслями, как не добралась и до тонких и толстых книжек. Он, правда, и сам обещал порассказать то-сё, но не сложилось, я уже работала сама, уставала попервоначалу с непривычки, и оно рассосалось. А жирные тётки всё равно мне не нравятся, хоть Данаи, хоть кто.

Была у нас одна натурщица, в том году ушла по болезни, так она из жирных, из мясных, как древнегреческая, под шестьдесят имела уже, с перебором. Но в позе стояла по 6—10 часов, запросто. Мы все обалдевали на неё просто: стройные не держат, а она могла, забыв про живот свой непомерный и жиры, а они к низу, знаешь, как тянут из любого положения — кто стоял, поймёт.