В письме дону Ангеррану де ла Пенья он изложил эти свои соображения, впрочем при этом посоветовав толстяку позаботиться о подновлении оборонительных сооружений Кампече. Большая часть послания была посвящена описанию того, до какой степени дошло неудовольствие дона Антонио тем, что этот закоренелый и опасный негодяй Олоннэ до сих пор не болтается на виселице.

Честно сказать, дон Антонио не верил в то, что одышливый старикан когда-нибудь поймает француза. Такие возможности, как та, что у него была, не повторяются. Но губить дона Ангеррана он не считал выгодным. Чем больше на свете людей, чья жизнь и смерть находятся в твоих руках, тем ты сильнее.

Дон Ангерран, разумеется, не был посвящен во внутреннюю жизнь своего коварного начальника, поэтому считал, что постоянно находится на краю пропасти, и предпринимал все усилия для того, чтобы в эту пропасть не свалиться. Но, как часто случается, попытки спасти жизнь сильно вредят здоровью. К тому моменту, когда следовало начать подготовку к встрече свирепого и безжалостного врага, дон Ангерран де ла Пенья не мог подняться с кровати. Все командные функции были перепоручены алькальду города.

Дону Антонио нечего было ожидать помощи от де ла Пеньи. Жизнь толстяка, начальствующего в Кампече, принадлежала ему всецело, но уж больно плохо она держалась в теле. Помощь пришла с другой стороны, оттуда, откуда он уж никак не мог ее ожидать. Альфонсо Матурана в конце ежедневного доклада сказал, что есть у него для его высокопревосходительства еще одно сообщение, может быть не очень важное, но тем не менее он просит его выслушать.

Дон Антонио вяло кивнул.

Оказалось вот что: коррехидор по имени Васкес Лама (в его ведении находились сахарные плантации к северу от города) случайно обнаружил в доме одного из надсмотрщиков десятилетнюю девочку, она помогала на кухне. Из разговора выяснилось, что зовут ее Мария.

— Не может быть, — вяло пошутил его высокопревосходительство.

— А фамилия — де Молина.

— Де Молина? — Губернатор сразу понял, что услышал что-то очень важное, хотя послеобеденная дремота не позволяла сообразить, что именно.

— Коррехидора удивило неиспанское звучание фамилии и то, что она похожа на дворянскую. Что же это будет, если девочки дворянского происхождения станут работать на кухне у каких-то надсмотрщиков?

Дон Антонио овладел собственными мыслями:

— Сюда ее.

— Девочку?

— Немедленно.

Этим же вечером девчушка предстала перед высшим должностным лицом острова. Ничего в ней не было особенного — маленькая, худенькая, черноглазая, в ней не было даже той привлекательности, что свойственны почти каждому ребенку. Да будь она хоть одноногая и одноглазая, важно то, что ее отцом является Горацио де Молина.

Правда, это еще предстояло выяснить.

Что и было немедленно сделано.

Вместе с девочкой и четырьмя стражниками (в руках у каждого было по пистолету и стилету) губернатор спустился в подземелье собственного дворца.

Надобно заметить, что точно в этот самый час состоялись помимо беседы дона Антонио с Горацио де Молиной еще два очень интересных разговора. Все три обмена мнениями и предложениями касались впрямую излагаемой здесь истории. Трудно сказать какую из встреч следует признать наиболее важной.

Итак, в тот момент, когда принесенный доном Антонио факел осветил мощную железную решетку и прильнувшее к ней с той стороны исполосованное шрамами лицо Горацио де Молины, в тот самый момент капитан Олоннэ открыл дверь, ведущую в покои падре Аттарезе, а Женевьева Шарп указала Моисею Воклену, что он может сесть, она не нуждается в особых знаках внимания.

— Мария! — воскликнул Горацио. — Ты жива!

— Папочка, — неуверенно прошептала дочь, она узнала отца, но вид его был столь ужасен, что девочка не решилась подойти вплотную к решетке.

— Благодарение Господу! — весело сказал дон Антонио, он до последнего момента не мог поверить в свалившуюся на него удачу.

— Рад вас видеть в добром здравии, падре, — поклонился капитан Олоннэ.

— Знаете, капитан, а я верю в то, что вы искренне интересуетесь моим здоровьем.

— Вот и чудно. Взаимная симпатия облегчает совместную работу.

— Вы так уверены в моей симпатии к вам? — Старик саркастически покашлял.

— Я уверен, что к вам прибыл человек от дона Антонио и вам следует подумать о скорейшем составлении донесения господину губернатору. Не сомневаюсь, что он вас торопит.

— Надо сказать, мадам, я несколько удивлен этим приглашением, сказать по правде, не знаю, что и думать. — Толстяк Воклен вытер платком обширную лысину.

Женевьева была во всем черном, словно южная беззвездная ночь, лицо сосредоточенное, глаза спокойные.

— Не беспокойтесь, капитан, очень скоро ваши недоумения рассеются.

— Прошу прощения, мадам, но я еще не капитан. — Воклен снова потянулся платком к лысине.

— Вот с этого мы и начнем.

— На этом закончим родственное свидание. И мне, дорогой Горацио, и вам было важно убедиться, что эта девочка — ваша дочь. Альфонсо, отведите Марию наверх, пусть ее умоют, переоденут и очень вкусно накормят.

— Что вы хотите с ней сделать? — прорычал пленник, массируя прутья решетки изувеченными пальцами.

— Оста-авьте, Горацио, вы прекрасно слышали все мои распоряжения на ее счет. Марию будут вкусно кормить, учить, она получит все, что имеет любая знатная и богатая испанка в ее возрасте.

— Такие, как вы, ничего не дают бесплатно, даже доброго слова.

Дон Антонио кивнул:

— Вы правы, сейчас мы начнем торговаться.

— Итак, ко всему прочему, дорогой падре, вы хотите еще десять тысяч реалов.

— Если у вас появится желание дать мне пятнадцать, я не стану отказываться.

Олоннэ побарабанил пальцами по столу:

— Вам мало того, что я дарю вам жизнь?

— Если посмотреть на вещи трезво, моя жизнь стоит недорого. Вы это знаете не хуже меня.

— Вы что, вознамерились умереть раньше времени? Я против. Вы мне нужны живым.

— Я и себе нужен живым.

— Разговор наш теряет практическую почву, падре. А вы тянете время, которого у вас и так немного.

— Один человек не хочет, чтобы вы стали капитаном.

Воклен опустил голову:

— Я знаю.

— Но «Венера» принадлежит нам. Вернее даже сказать, что она принадлежит мне. Кого я захочу сделать капитаном, тот им и будет.

— Против воли Олоннэ? — недоверчиво усмехнулся бывший надсмотрщик.

— Не знаю, захотите ли вы мне верить, но это тот случай, когда Олоннэ не посмеет возражать.

— Я не только сохраню жизнь твоей дочери, я сделаю ее жизнь прекрасной.