– А почему ремонт не сделаешь? – поинтересовался Гоша. – Ну, не знаю, как-нибудь украсить здесь все, этажерку какую поставить… Повеселее чтоб?

– А зачем? – Саша села на подоконник. – Я тут всю жизнь не собираюсь торчать. Зачем тогда делать ремонт?

– Логично, – согласилась я.

– У меня все мои вещи в чемодане хранятся, – Саша указала пальцем под койку, из-под которой одним боком торчал зеленый дорожный саквояж на колесиках. – Берешь и уходишь.

– Куда? – не поняла я.

– Мало ли, – Саша пожала плечами. – Бухучет дело хорошее, но хочется чего-нибудь поинтереснее.

А мне понравилось. Взяла чемодан – и ушла куда-то. Невзирая. В дали. В нети. Вперед, дружище, «Мария Селеста» ждет тебя у причала, помню, раньше Гоша любил рисовать корабли.

– Интересная концепция, – кивнула я. – Надо обдумать. Минутная мобильность, это да.

Саша поглядела вниз, с улицы донесся грохот трамваев, я в очередной раз подумала, что мне его сильно не хватает, у нас дома тишина, а это тоже надоедает, хочется, чтобы рядом какая-то жизнь протекала.

– Моя бабушка прожила тут семьдесят лет, – Саша похлопала по стене ладонью. – И умерла тоже здесь, в январе как раз, на этой койке. Она умерла – и все трамваи остановились. Короткое замыкание. Почти три дня чинили. Может, морса принести? Вам надо обязательно попробовать морс, мама делает лучший в мире морс.

Саша вышла. Морс поверх лимонада. Бедная я, бедная.

– Она супер, – прошептала я Гоше.

– Комната? – прошептал он.

– Сашка. И комната тоже, впрочем.

– А я бы ремонт все-таки сделал…

Я скептически покачала головой.

– В тебе вскипает буржуазная близорукость, – сказала я. – Тут ничего не надо менять, тут и так хорошо. Я бы прожила в такой комнате всю жизнь. Под грохот трамваев. С печеньем и морсом. Хотя это тоже буржуазная близорукость, мечтать прожить в одном месте… Сашка права, надо раскидывать паруса и дышать простором.

Появилась Саша с глиняным кувшином и со связкой вяленой рыбы, разлила морс, раздала рыбу. Странное сочетание, конечно, но оказалось, что это очень и очень, вяленые подлещики оказались вполне себе изумительные, без костей, мягкие, со вкусом почему-то креветок, а совсем не рыбы.

Морс же…

– Это… – Гоша закрыл глаза. – Это просто…

Да, морс был тоже дежурно фантастическим. Кислый, сладкий, с ледяной крошкой, пахнущий лесом. Лучший морс в мире. Ктулху мертв. А я еще нет.

– Нужна специальная клюква, – сказала Саша. – С Алешкиных болот. Ну, и, конечно, особый рецепт. Кушайте на здоровье.

Никогда не думала, что буду есть вяленого подлещика, закусывая печеньем и запивая морсом. Настоящая еда, у нас почему-то совсем не так все, какая гадость этот тофу, жуешь, а по вкусу мочалка мочалкой.

– А это что? – спросил Гоша, указав пальцем на дверь. – Подкова? Настоящая?!

– Ага, – кивнула Саша. – Настоящая и очень старая, еще девятнадцатого века.

Саша сняла с двери подкову, протянула ее мне. Я взяла двумя руками, да и то с трудом.

– А что она такая здоровенная-то? – спросил Гоша. – На шею надеть можно такую подкову.

И действительно – взял и надел подкову на шею. Как хомут. Не, дурачок определенно мой брат.

– Тонну весит. Что за лошади-то раньше с такими подковами были? Как ногами-то ворочали?

– Обычные богатырские кони, – улыбнулась Саша.

– Богатырские?!

Саша кивнула.

– Ну да, конечно, – сказала я. – Тяжеловоз какой-нибудь. Костромской породы. Знаем-знаем. Вы, кстати, в курсе, что Илья Муромец был метр шестьдесят? Даже ниже меня.

– И зачем нам это знать? – спросил Гоша. – Ну, мелкий был Муромец, и что?

– Интересно просто, – пожала плечами Саша.

Гоша зевнул.

– На самом деле интересно, – согласилась я. – А вообще… Есть информация полезная, есть бесполезная, а есть та, что создает шум.

– Какой еще шум? – тупил Гоша.

– Ну, это как в цирке примерно. Пока два клоуна дерут друг друга за виски и прописывают пендели, а публика ржет, на арену незамеченным выводят слона.

Саша поглядела на меня с уважением. Кажется.

– Это же основы сценического искусства, – пояснила я. – То есть, не основы, конечно, а тонкости. Но в целом… Петр Гедеонович говорит, что почти девяносто процентов информации – это информационный шум, драка двух клоунов.

– Театр – великая сила, – согласилась Саша.

– Великая, – согласилась и я.

– Вы это о чем? – спросил Гоша. – Какую-то пургу несете, а я не въезжаю…

Поглядел на нас, как на идиоток.

Я взяла еще одного подлещика, стала грызть. Вкуснотища все-таки, кажется, с яблочным уксусом, с луковым настоем.

– И что, помогает? – скептически поинтересовался Гоша. – В смысле подкова?

– Ага, – кивнула Саша. – Раньше от домовых прохода не было, а теперь все разбежались.

Саша засмеялась.

– От домовых? – переспросила я.

– Ага. Дом старый, с историей, тут домовых полно. Пойдешь ночью попить водички, а они за ноги цапают. Волосы путают, топают, как носороги. Борщ оставишь, а он к утру скиснет весь. Ключи постоянно ломались в замках, проводка перегорала, посуда билась.

– А у нас вот нет домовых, – сказала я.

– Почему?

– Передохли все, – ответила я. – Сначала-то, конечно, тоже, о-го-го, а потом передохли. Даже и не знаю от чего, везде дохлые валялись, по всему дому. Заглянешь под койку, а там штуки три да лежит, тухнет.

Гоша поглядел на меня с испугом, а Саша рассмеялась.

– Так и живем, – сказала я. – Интересно.

И выглянула в окно.

По улице шагала Наталья Дмитриевна. Она тащила за собой тележку с термосами, кастрюлями и корзинами.

– Мамка к вечернему пошла, – улыбнулась Саша.

– К вечернему? – не поняла я.

– К поезду. Тут от нас Луговое недалеко, там техническая остановка. Мама всю жизнь ходит.

Саша помахала матери рукой.

– Пироги печет, печенье, грибы солит, морс варит. Проезжающим продает. Я ей сколько раз уже говорила бросить, а она ни в какую. Как раньше привыкла, так все и ходит, и ходит. А к осени денег накопит – и по пушкинским местам.

Мне показалось, что я ослышалась. Мама Сашки Наталья Дмитриевна работает на камвольном комбинате, в свободное время торгует пирогами, а в совсем уж свободное путешествует по пушкинским местам. Удивительно. То есть… Ну, вот едешь в трамвае, кондукторша с кожаной сумкой тебе хамит, в бок тебя толкает, и ты ее ненавидишь за это, а она вот на пушкинские места копит, хочет увидеть пролив Лаперуза.