кирпичными арками нависали над столами и стойкой с широким зеркалом. Подавальщицы протискивались среди публики с тарелками, угадывая в табачном дыму столики. Вилки и ножи я тщательно протер платком.

— Буржуазный разврат, — оглядевшись, буркнул Репин.

— На разврат у меня нет свободных средств, не беспокойтесь.

Мы просидели в столовой до закрытия. Репин снова в подробностях рассказывал о своей поездке. О том, что милицейский фотограф Цырыпкин, маленький неуловимый человечек-эльф, поставил себе цель совершить сплав по горной реке и без устали тренируется на Дону. Об отрывке из романа советского писателя из номеров «Всемирного следопыта», в котором ученый питал различными жидкостями голову, отделенную от тела, и голова эта говорила с ним и давала советы. О спорах в канцелярии между машинистками и сотрудниками из-за трат писчей бумаги. И наконец, снова о поездке на курсы. Мне было легко, ни одной мысли, голова моя казалась пустой, отделенной от тела, как в истории из «Всемирного следопыта».

Уехать обратно в Ряженое все же пришлось значительно позже, чем я рассчитывал. Ждал ответа на запросы, канцелярия возилась с бумагами, пришлось еще раз зайти в городской музей. Все проволочки злили меня так, что меланхоличный Сидорня то и дело советовал мне «прогуляться, охладить нервы». Проторчав в городе лишних два дня, я, вернувшись в Ряженое, узнал, что умер Псеков.

* * *

Тело Псекова нашли на рассвете. Он утонул, запутавшись в железной цепи, обмотанной вокруг дерева. Той самой, на которую я наткнулся после ужина у фельдшера. Воды в низине было едва по колено, но хватило.

— Как же так вышло, Аркадий Петрович? — Мы сидели с фельдшером Рогинским у них в комнатах при больнице.

Приехал я к вечеру. Ряженое по-прежнему тонуло в тумане, во мгле позвонки кита торчали из песка обломками кости. Улица была темна, пуста. Но Рогинские еще не ложились. Сам фельдшер, осунувшийся, потерявший в округлости линий фигуру, отпер мне на стук и, казалось, был рад видеть. Задумавшись над вопросом, он вздохнул.

— Вы же знаете, его бумаги пропали. Очевидно, выронил где-то или оставил по рассеянности, все же возраст! Но он вообразил, что их украл кто-то. Все те дни буквально был не в себе. Я советовал лекарства, успокоительные капли. Но — какое там. Все он злился, пил. Тем странным вечером ушел от нас в чувствах, конечно. Сказал, нужно свидеться со знакомым — да, видать, присочинил. Нехорошо так о покойнике — но какие тут старые знакомства? Только мы. Хотели удержать его, напоить чаем, не стал слушать. Запнулся в темноте, угодил в канаву, запутался в цепи, да уж и не смог выбраться.

— Вскрытие делали?

— К чему это, нет, само собой. Несчастный случай.

— Нужно было.

— Тут свои порядки, вы знаете. Ни к чему лишние кривотолки. Псеков, бедняга, был сильно выпивши, расстроен, картина утопления совершенно ясная.

— Что ж вы не написали?

— Зачем писать? Пока письмо дойдет, и вы приедете…

И откуда все так уверены, что приеду, с тоской подумал я.

Такая нелепая внезапная смерть. Опыт говорил, что смерть чаще всего такова и есть. Нелепа, странна, а порой даже смешна. Но эта уж слишком странная.

— А что за старый знакомец, если принять на веру его существование?

— Кто его знает. Всякое новое лицо в Ряженом на виду, на ладони. Думаю, он от горя слегка помутился рассудком.

— Но ведь он с тем человеком говорил. У пристани. Здравствуйте, Егор Алексеевич. — В комнату вошла Анна Рогинская. — Я их видала, но обозналась. Приняла затебя, — она повернулась к мужу.

Рогинский и я поднялись. Он подвинул Анне стул.

— Садись, Анечка. И в самом деле! Аня шла из лавки, и ей показалась, что она видала Псекова на пристани. Он говорил с кем-то, в пальто с башлыком — вот как у меня. Но тут многие в них, удобно. Я был дома. Она как зашла, так и поняла, что обозналась.

— Этот человек, опишите его поточнее. Вы приняли его за мужа, значит, рост подходит?

Несмотря на то что на улице старые яблони, будто укрытые снегом, стояли в полном цвету, в комнате жарко топилась печь. Шторы были задернуты плотно. Анна куталась в экзотически пеструю шаль. Медленно поводя плечами, натягивала края шали потуже.

— Пожалуй, да. Но в этих пальто фигуру ведь не рассмотреть. Вроде бы он был в кепке. Нет, не помню. Давайте я чаю попрошу? — она вдруг сморщила лицо и заплакала. — Простите, простите! Так жалко его, все время плачу.

Рогинский засуетился. Крикнул девочке на кухне поставить самовар. За чаем еще несколько раз возвращались к тому дню, но без толку. Я еще раз спросил, кто в Ряженом носит такие пальто. Фельдшер рассеянно ответил, что, пожалуй, каждый, прибавив: «…за свое отдал дорого, пять рублей, но ведь и вещь хорошая».

Уходя, в прихожей задержался — винцерада фельдшера висела на рогатой вешалке у двери. Посмотрел, пуговицы целы, да и само пальто в порядке.

Тайны из своего возвращения в Ряженое я не делал. Не выйдет долго скрывать, а мне и не нужно. Выйдя от Рогинских, шел не торопясь. Разлив отступил. Но вдалеке, за мысом, вода и воздух слились, размыв линию горизонта. Степь окончательно укрыла ржавый прошлогодний бурьян молодой сизо-зеленой травой. Птицы пели звонко, громче их шумели насекомые, поднимаясь над травой тучами. По пути я заглянул на почту, поболтал с Астраданцевым. Упомянул, что со дня на день жду товарищей из города. Будет установлен строгий контроль за местными раскопками. Да и в целом за порядком. Очевидно, что ряженских взяли не всех. Астраданцев держался отчужденно, поджав губы. Однако заметил, что все село так и гудит, обсуждая последние события. Я поинтересовался у него между делом, где же «наш комиссар». Бормотнув «это вам лучше знать», он мстительно прибавил, что наверняка поехал получать благодарность от начальства, и тут же, сунув мне абсолютно бесполезные конверты — мой банальный предлог посещения почты, — скрылся в чуланчике. Ну и достаточно, остальное местные слухи сами разнесут.

Вещи я отнес в уже знакомую хату, к лодочнику. Тот не удивился, встретив меня, крикнул Марине, чтобы «приняла гостя». Коротко переговорив с Данилой о том, что будет нужно, я разместил вещи. День клонился к вечеру. Растворив окно, я выставил лампу, на которую тут же слетелись бледные мохнатые мотыльки. Сел за стол и разложил бумаги. В зеркальце под потолком — Марина сказала «для ангела» — всякий раз, как бабочка стукалась о ламповое стекло, мелькали тени. Да и вообще казалось, что кто-то постоянно ошивается у лодочниковой хаты.

Вскоре раздался смешок, со звоном посыпались на