жена перегнула. Свежий воздух в Нью Йорке, где миллионы выхлопных труб?! Но что-то хорошее в нем должно же быть!

И я пошел на улицу, хотя очень не хотелось покидать диван. Жена вслед мне покачала головой. Она (психиатр, повторю) считает, что я окончательно расклеился, а вот уж она держит себя в руках. Ну, удается ей это или нет, знаю только я. За стены нашей квартиры мои наблюдения не выходят.

Итак, я, бывший инженер из бывшего Свердловска, ныне житель Нью Йорка, иммигрант по третьему году, вышел на улицу в поисках положительных эмоций…

Храбриться мне уже незачем, врать тоже не пристало. "I am sorry, I am sorry! Excuse me, excuse me!" — это не для меня., буду говорить так, как привык. И думать так же. То есть, честно и, как писали недавно, не-пред-взя-то.

К витринам продуктовых магазинов я уже привык. К тому, что там все есть. Даже то, что нам и не снилось. И с тем освоился, что любое, в общем-то, блюдо мы в состоянии отведать. Даже, скажем, омара (лобстера) или устриц, о которых мы знали из французской литературы. И запить глотком кьянти из книг Ильи Эренбурга. Мимо витрин я уже прохожу не моргнув глазом.

Но вот вывески — их мои глаза (мое, уточним, сознание) никак не признают. Буквы чужие, слова чужие, взгляд от них прямо-таки отскакивает. Clothes horse, например, или Bagel hole. Нет знакомых, тех, что до боли: "Хлеб", "Столовая", "Промтовары", "Пельменная", "Рюмочная", "Комиссионный магазин", "Закрыто на переучет", "Закрыто и не знаю…"

Всё, всё на этой улице чужое, о каких положительных эмоциях может идти речь!

Теперь следующее. Лица. И снова не то и не те. Белые — но не той привычной "белизны" (то зеленой, то красной), что у нас — по-другому белые: какого-то мультяшного цвета. Смуглые — невиданно, оттенки — и Гоген не справится. Черные — ну, про черные лица лучше вообще промолчать, не мое уже дело. А есть и такие, что иначе, как лиловыми не назовешь.

А прически! А бородки! А самые разные знаки на груди! А кресты величиной с ладонь! А серьги! А клипсы! А перстни — пальцев на руке не хватает! А на голове что творится! И шляпы, и кепы, и кипы, и фески, и тюбетейки, и чеплашки, и тюрбаны, и чалмы, и панамки, и платки на женщинах и юнцах, и вообще накручено на иной голове черт-те что!…

А знаки на груди — на цепочках, на цепях: кресты величиной с ладонь, хотя идет явно не священник, золотые могендовиды, масонские, может быть, знаки, еще и еще какие-то…

Про всю эту нагрузку на глаза иммигранта уже сказано кем-то: визуальная какофония.

А носы! Между нами, свердловчанами, говоря, Нью Йорк — огромная выставка носов. Здесь есть все — от "пуговки" и "картошины" до баклажана. За эту невиданную экспозицию можно деньги брать.

Встретился мне детина с таким грозным носом, что у меня душа в пятки укатилась. Нос у него был, как сабля, наполовину вытащенная из ножён, прямо-таки пиратский нос. Зыркнул на меня детина, повел саблевидным носом, швыркнул им — как лязгнул клинком, а мне почудилось, будто пристрашил немедленным абордажем. Может, у него просто насморк, но я чуть за сердце не схватился.

И еще одна странная мысль мелькнула при виде этого носа: как он будет такую тяжелину в старости таскать?

И все-таки смотрю дальше. В поисках положительных эмоций. Вот идет, на наш взгляд, вполне достойного вида The citizen. Но уж слишком высокий, слишком худой, слишком прямой. Подбородок длинный, как приставная борода у египетского фараона. И еще трубка в искусственных зубах. Пых-пых дымом. "По Бобкин стрит, по Бобкин стрит"… Не человек, а иллюстрация к стихам Маршака.

Перевожу взгляд.

Две белёхонькие старушки семенят, бывшие, может быть, "барби", да так и оставшиеся куклами, свои у них только морщины…

Толстый-претолстый гражданин, занимает собой весь тротуар, передвигается медленно и неотвратимо, как каток, и так же неотвратимо приминает асфальт. Мысленно, хоть и не врач, диктую ему рецепт: "Екатеринбург, Промышленная, 17, "Заводская столовая номер 4". Через год он запишется в марафонцы.

Другие, конечно, не обратили внимния, но я-то, ищущий положительных эмоций, заметил пару голубей, которые таскали веточки и всякий мусор и аккуратно укладывали на его медленно плывущую над тротуаром макушку. Птицы вили гнездо, пока этот толстяк доберется до дома, они, глядишь, выведут птенцов. Я этого гражданина обогнал, хотя и оглянулся пару раз. Растет гнездо, растет…

Хасид, ступает важно; черная шляпа, пейсы, очки, белые чулки. Взгляд в себя; интересно, что он там видит?

И ведь я кому-то навстречу иду… Но если я кого-то вижу, то меня — точно никто не видит. Я здесь невидимка, любой взгляд меня пронизывает насквозь. Это оттого, что одет я — никак, лицо у меня — никакое, и выражения на нем, кроме потерянно-растерянного, нет. А таких здесь не замечают.

Вывалилась из автобуса джинсовая стайка девчонок с натуго обтянутыми попками. Полетела, галдя, сверкая зубами… Думаю машинально и горько: женская задница в наше время вызвала на состязание воспетое художниками всех времен женское лицо. Бросила, так сказать, вызов: кто кого? Что ей, заднице, Джоконда с ее загадочной улыбкой!..

Юнец идет, стриженный под солдата в пустыне, еле тащит на себе тяжелый груз предписанных модой штанов, длинных и широких, как на слона. Идет он раскорякой, трудно переступая ногами, сползающие на самый низ тощих ягодиц штанищи время от времени подтягивая… Что поделаешь, сегодняшний день моды именно такой, а не другой.

Коротышка-крепыш мексиканец перебирает на лотке киви, манго и авокадо. Этот в джинсах, то ли стянутых у самого Майкла Джордана, баскетболиста, либо купленных навырост; широченное каменное лицо у него, бородка приклеена — a la кардинал Ришелье…

Индус шагает навстречу: белые штаны, белая рубашка до колен, туфли на босу ногу, феска, борода… В глазах — Будда, Ганг, Гималаи, Махабхарата, дзэн…

Город Ста Богов, думаю, город Ста Богов…

И стал я искать хоть что-то, что вернуло бы меня к жизни. Ну должно же оно быть!

Глаза мои принялись обшаривать стены — размалеваны, конечно, всякая писанина на них — граффити. Черт его знает, там пишут и рисуют.

Двери, объявления… Поднимаются мои глаза и вверх, где всегда ползет по любому участку неба тяжелый пассажирский самолет; и вниз опускаются, к тротуару, не по российским меркам мусорному…

И… внял господь моей просьбе. Внял! Я остановился как споткнулся. Я смотрел и не