Я представил себе Салека, Джо и Марека в моей просторной комнате в квартире Жана и Жанны – как они возятся с Тарзаном на паркете и как мы болтаем с ними ночь напролет, – и улыбнулся.

– А можно мне будет когда-нибудь поехать в Америку и навестить Абе в Нью-Йорке? – быстро добавил я, чтобы не забыть о нем.

– Мы сочтем за честь тебя отвезти, – сказал Жан.

– Я обожаю Америку, – поддержала его Жанна.

Ромек Брандт. Я буду Ромеком Брандтом. Две ночи я не спал, думая о том, каково будет жить с этим именем. Но что такое имя? Что оно для меня значит?

* * *

«117098», – сказал я человеку за столом.

В вагонах для скота нас привезли в Бухенвальд. Абе, другие мужчины и я выстроились в очередь на улице и ждали, пока у нас по одному проверяли идентификационные документы.

Я держал голову опущенной, отводя глаза – чтобы выжить, нельзя было привлекать к себе внимание и уж тем более смотреть эсэсовцам в глаза, и надеялся, что мужчина за столом не заметит моих ожогов. На листке бумаги я заметил дату – 3 февраля 1945 года. Вчера был мой день рождения. Мне исполнилось четырнадцать лет.

Я протянул мужчине идентификационную карточку, где были указаны мой номер, должность в HASAG – рабочий, и национальность – еврей.

По-прежнему не поднимая головы, я рассматривал его начищенные черные сапоги. С Ченстоховы я ходил только в деревянных сабо – клогах, нещадно мозоливших ноги и вечно застревавших в грязи.

Мужчина просмотрел мои документы и приказал отойти в сторону. Я открыл рот, готовясь протестовать. Тех, кого проверяли до меня, отправляли дальше, видимо, в душевую. Так почему мне надо ждать?

Абе велели дожидаться вместе со мной. Почему? Уж его-то точно не собирались расстреливать. Он работал бригадиром на одном из немецких заводов и командовал подчиненными лучше любого взрослого.

Мы с Абе постарались встать поближе друг к другу, но не прижиматься, потому что капо, еврейская полиция в лагерях, и эсэсовцы не одобряли дружбы между заключенными. Я почувствовал, как по ноге потекла струйка мочи. Все мое тело дрожало. Мы оба вот-вот умрем.

Когда мужчина за столом закончил с остальными, то повернулся к Абе и ко мне.

– Ваши документы я придержу, – сказал он грубым басом. Мне хотелось поднять голову и разглядеть его лицо – заглянуть в глаза, чтобы понять, лжет он или нет. Но я не осмелился. – Следуйте за мной.

Со спины я увидел, что на нем синяя форма и черный берет. Раньше я не видел такой одежды ни на немецких солдатах, ни на полицейских. Но, напомнил я себе, я раньше и не был в Германии. Возможно, у них тут есть другая полиция, еще более жестокая, чем СС. Я не чувствовал ни ног, ни рук, ни головы. Я даже не понимал, действительно ли куда-то иду или это все только сон. Помню только, что сердце у меня отчаянно колотилось.

Меня не раз перевозили из лагеря в лагерь, и я знал, что нацисты отбирают на работу подростков старше шестнадцати лет. Тех, кто младше, они считали недостаточно крепкими и здоровыми. А если заключенный не может работать, то он бесполезен и его надо убить. Вот так вот просто. Я начал кричать, умолять, упрашивать этого человека, уверять его, что я хороший работник. Я ставил клейма на оружие в HASAG и делал это быстрее, чем все остальные, чем взрослые, выполнявшие ту же работу.

– Мы старше, чем сказано у нас в бумагах, – услышал я слова Абе. – Старше, чем выглядим. Пожалуйста… мы можем работать, – взмолился он тоже.

Мужчина обернулся. Я, вздрогнув, замер на месте. Он вздохнул и подошел к нам ближе. Прижал палец к губам, приказывая замолчать, и сказал:

– Все хорошо. Просто следуйте за мной. Вы в безопасности.

* * *

Пока Жан и Жанна готовили документы для моего усыновления, я решил оставаться в Ле Везине с друзьями и продолжать занятия с профессором.

По пятницам я ездил в Шампань, на Шаббат с Анри, Жаком, Розой и Ганной. В местной школе, в классе с ровесниками, я изучал математику и физику, решал задачи, учился обрабатывать данные и готовился к техникуму, в который переходил в январе. Чтобы я не отстал, профессор продолжал ежедневно заниматься со мной.

Но во время всей этой суеты, в самые неожиданные моменты, например в душе или за чтением книги, мне вдруг слышался голос Якова. Не его настоящий голос, а воспоминание об одном нашем разговоре в Бухенвальде.

– Ты можешь остаться единственным, кто выжил, – сказал он незадолго до освобождения, когда в лагере было опаснее всего, потому что нацисты стремились перебить всех оставшихся евреев, чтобы скрыть от мира следы своих преступлений.

– Ты должен выжить, – продолжал он. – За тобой – будущее.

В другой раз я услышал голос мадам Минк и вопрос, который она когда-то задала мне: «Какого будущего ты хочешь, Ромек? Ты знаешь, что такое будущее?»

А потом мне вспомнился профессор – как он спрашивал, чего родители хотели бы для меня.

Я понял, что хочу для себя того, о чем кричал в тот день, когда Абрама увезли на грузовике – а потом я услышал выстрелы из леса.

«Абрам всегда помогал людям, и мне тоже! – кричал я, и ветер уносил мои слова. – Он никогда не женится и не заведет семью. Он никогда не будет жить».

Вот чего я хотел для него.

А для себя? Чего я действительно хотел для себя?

Я только начал работать в HASAG. Это было, видимо, зимой 1942 года.

Друг из хедера, старший мальчик по имени Шмуэль, работал на том же заводе, на одном этаже со мной.

Он отвечал за большие тяжелые станки, которые приводил в движение резиновый ремень, а тот со временем протирался. Когда ремень заменяли, то старый отправляли в утиль.

Однажды Шмуэль взял такой протершийся ремень, разрезал на куски и раздал их нам.

– Положите себе в ботинки, – прошептал он. В то время мы ходили в собственной обуви. Но она была вся стоптанная, потому что никому не хватало денег даже на покупку еды с черного рынка, не говоря уже о новых ботинках. Шмуэль сказал, что резиновые стельки закроют дыры у нас в подошвах.

Эсэсовец поймал Шмуэля с резиной в руках.

Этот человек, под два метра ростом и с усиками над губой, выстроил всех рабочих с нашего этажа в круг, а сам встал со Шмуэлем в центре.

– Никто не смеет красть у Третьего рейха! – рявкнул он. – Никто!

Дальше эсэсовец выхватил револьвер – с такой скоростью, что он серебряным пятном промелькнул в воздухе, словно гигантское насекомое.

Пуля вошла Шмуэлю в лоб. Мгновение он стоял, не мигая, и кровь от раны расплывалась по его лбу, словно чернильное пятно.