воли этому чувству и настроению, скрывать его, прятать, храбриться. Но нешто храбрящиеся заканчивают лучше, чем не храбрящиеся?

Самое страшное, что вскрыл Розанов в структуре русской жизни ХХ века – это то, что русского человека некому пожалеть, кроме него самого. Ну может быть только жене, когда она не лежит умотанная бытом.

И ужасный конец.

«С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес.

– Представление окончилось.

Публика встала.

– Пора одевать шубы и возвращаться домой.

Оглянулись.

Но ни шуб, ни домов не оказалось».

Человек, который всю жизнь зарабатывал тем, что писал, обнаружил, что писать больше некуда и прокормить-защитить-спасти семью попросту не может.

Даже если бы у меня до старости сохранялось это юношеское глупое неприятие Розанова, то и тогда я был бы в ужасе и сострадании от этого конца.

«К читателю, если он друг. – В этот страшный, потрясающий год, от многих лиц, и знакомых, и вовсе неизвестных мне, я получил, по какой-то догадке сердца, помощь и денежную, и съестными продуктами. И не могу скрыть, что без таковой помощи я не мог бы, не сумел бы перебыть этот год. Мысли, и страхи, и тоска самоубийства уже мелькали, давили….

Устал. Не могу. 2–3 горсти муки, 2–3 горсти крупы, пять круто испеченных яиц может часто спасти день мой. Что-то золотое брезжится мне в будущей России. Какой-то в своем роде «апокалипсический переворот» уже в воззрениях исторических не одной России, но и Европы. Сохрани, читатель, своего писателя, и что-то завершающее мне брезжится в последних днях моей жизни. В.Р. Сергиев Посад, Московск. губ., Красюковка, Полевая ул., дом свящ. Беляева».

И это самое важное в Розанове. Прав он был или не прав. Чем был хорош и чем был плох. Он был цветком русской мысли, которому должно было расцветать в нашем вертограде. Нянчить детей. Сидеть за нумизматикой. Выходить на веранду. Пить чай с вареньем. Густо намазать варенье на хлеб и закусывать им душистый теплородный чай.

Он был цветком нормальной русской жизни. Жизни с Царем. Жизни с Родиной. Жизни с Верой. Все его метания были полетами бабочки в границах светлого благоухающего луга и ей не надлежало вылетать в ледяную пустыню.

Вот этих вот «Пяти Круто Испеченных Яиц» быть было не должно.

Он отлично это понимал, записывая, что без Царя и Царевен как смысла и средоточия Русской Жизни – всё, что он делает – не нужно и бессмысленно.

«Сижу и плачу, сижу и плачу как о совершенно ненужном и о всем мною написанном (классифицирую отзывы – по годам – печать обо мне). Никогда я не думал, что Государь так нужен для меня: но вот его нет – и для меня как нет России. Совершенно нет, и для меня в мечте не нужно всей моей литературной деятельности. Просто я не хочу, чтобы она была. Я не хочу ее для республики, а для царя, царицы, царевича, царевен. Никогда я не думал, чтобы «без царя был нужен и народ»: но вот для меня вполне не нужен и народ. Без царя я не могу жить. Посему я думаю, что царь непременно вернется, что без царя не выживет Россия, задохнется. И даже – не нужно, чтобы она была без царя».

Я не Розанов. Я, как пишут в энциклопедиях, «политический деятель». Я сделаю всё, что смогу, чтобы Пяти Круто Испеченных Яиц не случилось. Ни со мной, ни с Розановыми нашего времени[61].

Смогу ли? Успею ли? Бог весть. Поддержи, читатель!

Изъ-ятие. Сто лет орфографической катастрофы

В октябре 1918 года советская власть приняла декрет «О введении новой орфографии», предписывавший печатать все газеты, журналы, книги и официальные документы по новой орфографии, список правил которой прилагался. Из алфавита исключались буквы «ять», «фита» и «и десятеричное», заменяясь на Е, Ф и И, устранялся твердый знак Ъ после согласной в конце слова, оставаясь только как разделительный знак в середине слов. Приставки, заканчивавшиеся на З, должны были перед глухими согласными превращаться в приставки на С, в родительном падеже прилагательных, причастий и местоимений вместо – АГО/-ЯГО требовалось писать – ОГО/-ЕГО, в именительном и винительном падеже женского и среднего рода множественного числа прилагательных, причастий и местоимений вместо ЫЯ/IЯ требовалось писать ЫЕ/ИE. В родительном падеже единственного числа личного местоимения женского рода вместо ЕЯ требовалось писать ЕЕ. Кроме того, из замены «ятя» на Е делались исключения: вместо множественного числа именительного падежа женского рода ОНЕ надлежало писать ОНИ, а вместо женского рода ОДНЕ, ОДНЕХ, ОДНЕМИ предписывалось писать ОДНИ, ОДНИХ, ОДНИМИ.

Вот, вроде бы, и вся реформа. Провести её на территории, контролируемой большевиками, большого труда не составляло – все печатные средства там давно были захвачены советской властью и полностью контролировались, действовала цензура, мимо которой ни один «ять» не проскочит.

Революционные матросы реформировали орфографию просто – они ходили по типографиям и уничтожали литеры запрещенных букв (знает ли читатель нынешней цифровой эпохи, что ещё не так давно печать книг осуществлялась с помощью набора металлических буковок и пробельного материала на специальной форме с которой делался оттиск на бумагу?). Так как буква Ъ была и запрещена, и не запрещена, то революционное сознание пролетариата, теряясь перед этой апорией, решило действовать по-большевистски – её тоже уничтожали. Ещё многие десятилетия значительная часть советских книг и большинство газет печаталась с «апострофом» – диакритическим знаком вместо твёрдого: «С`езд ВКП(б)».

Реформа обсуждалась ещё до революции, хотя уже во времена изрядно смутные – в 1904 году, атакуемая учеными сторонниками реформы и жалобами учительских съездов на то, что крестьянские дети изнемогают заучивая слова с «ятями» и это мешает им постигать грамоту, Академия наук создала специальную Орфографическую подкомиссию, в которой верховодили известные лингвисты академики Фортунатов и Шахматов.

Однако это отнюдь не делало реформу строго научной, если в таком деле вообще была возможна научность – реформаторы руководствовались своими идеологическими или научными предубеждениями. Ф.Ф. Фортунатов был виднейшим представителем лингвистической школы младограмматиков, которая всегда и во всем искала строгие фонетические соответствия. Из двух принципов правописания, смешанных в русской орфографии, – исторического (как принято) и фонетического (как слышится) Фортунатов, как и многие другие сторонники реформы, защищал второй. А потому фанатично боролся с «ятем», который в его представлении являлся чистой фонетической бессмыслицей, не соответствуя никакому живому звуку, отличавшемуся от «Е» (на самом деле многие защитники нереформированной орфографии этот звук слышат, но это может быть и плодом воображения). Ну а уж с «фитой», которая разбивала изящное написание