– Ты куда-то собираешься?

– Да. В Москву, — скупо улыбаясь, ответил Митя.

– В Москву? Но почему?..

– Аля, — глухо сказал Редников, не глядя на нее. — Вчера звонил Никита, он возвращается, и…

Она отшатнулась, как от чего-то опасного, выкрикнула, испугавшись звука собственного голоса:

– При чем здесь Никита? Мы с ним разводимся, ты же знаешь… И мне наплевать…

– А мне не наплевать, — бесцветным голосом отчеканил Митя.

Он отвернулся, вытащил из ящика стола документы, проверил паспорт, сунул его в карман пиджака, заговорил, не оборачиваясь:

– Мне скоро пятьдесят. Это мой единственный сын, и других детей у меня уже не будет. Аля, это — все. Все, что я мог тебе предложить… Ты же умная женщина, я прошу тебя… давай закончим все… без слез и истерик… Все эти игры.

Происходящее казалось Але каким-то невыносимым бессмысленным ночным кошмаром. Так бывает во сне — самый дорогой близкий человек вдруг оборачивается к тебе, и вместо любимого лица видишь чье-то чужое, злобное, оскаленное. Митины слова почти не доходили до ее затуманенного отчаянием сознания. Она встала, машинально завернувшись в простыню, медленно, как сомнамбула, прошла по комнате, повторяя шепотом:

– Игры?..

– Все слишком сложно… слишком… У меня работа, сын… А ты его жена, всего-навсего жена. Мне этого не простят. Да и я сам себе теперь не прощу… никогда…

Митя обернулся к ней, и в темных глазах его читалось безумие. Он привлек к себе Алю, она почувствовала, как короткая нервная дрожь пронзила все его такое сильное, такое родное тело.

– Аля, мне нелегко сейчас, пойми. Я ни одной женщины в жизни не желал сильнее, чем тебя… Ты — мое наваждение… — прошептал он куда-то в ее волосы. — Но жить так, с этим наваждением… сложно… то есть невозможно, Аля, понимаешь? Ты говорила, вечность… В этой вечности, в моей вечности, ты навсегда останешься со мной…

– Ты врешь! — отчаянно выкрикнула она, упираясь кулаками ему в грудь. — Врешь!

И Митя отпрянул, словно от пощечины.

– Ты все это время врал… — яростно прошептала Аля, опускаясь на край кровати. — Желал… Вот именно, желал… Любить ты не умеешь.

Она сама понимала, что речь ее бессвязна, слова путаются. Казалось, комната сорвалась с места и кружится в бешеном вихре, стрекот цикад в саду невыносимо гудит в голове.

Митя сел рядом с ней, свесив голову, сказал устало и терпеливо:

– Аля, пойми, человек не может все время думать только о себе! У меня есть сын, которого я люблю больше всего на свете. Ты ведь всегда это знала…

– Замолчи! — пронзительно вскрикнула она. — Ради бога, замолчи!

Она вскочила, прижала стиснутые руки к груди.

– Я не верю ни одному твоему слову! Ты просто трус! И никого ты не любишь, ничего не жаждешь так, как этого своего проклятого спокойствия, своей удобной и налаженной жизни! Ты так трясешься за свое благополучие, за все это! Кто-то чего-то тебе не простит… Да всем плевать на чужую жизнь, так же как тебе всегда было плевать на мою!

Митя тоже поднялся с кровати, губы его искривила знакомая снисходительная усмешка. Он подхватил «дипломат», направился к двери и на ходу бросил через плечо:

– Эти слова я уже слышал. От своего сына. Видишь, как много у тебя с ним общего. У вас всегда найдется тема для беседы.

Аля секунду остекленело смотрела на захлопнувшуюся за ним дверь. Боль в груди взрывалась, выстреливала в голову ослепительными вспышками. Почти теряя рассудок, не сознавая, что делает, Аля бросилась вдогонку, путаясь в волочившейся за ней по полу простыне. В коридоре шарахнулась от нее чопорная горничная в кружевной наколке.

Аля настигла Митю на лестнице, вцепилась в рукав пиджака. Пуговицы оцарапали костяшки судорожно сжатых пальцев.

– Посмотри на меня! — взывала она, как раненое животное. — Тебе что, этого мало? Что во мне не так? Скажи!

Редников покосился на застывшую в коридоре горничную, не отвечая, продолжил спускаться по лестнице, на ходу пытаясь разжать Алины пальцы. Аля, не отпуская, следовала за ним.

– Я знаю, ты меня не любишь! — задыхаясь, быстро говорила она. — Не имеет значения, да, для меня не имеет… Я люблю за двоих! Я буду ждать тебя, где скажешь и когда скажешь! И никто не узнает, никто!

Митя взглянул на ее лицо, искаженное отчаянной истерикой, на мерцающие от невыплаканных слез дымчатые глаза, на лихорадочные пятна на скулах и сказал, собирая остатки решимости:

– Аля, не унижайся, пожалуйста!

Ему удалось наконец вырваться из ее цепких рук. Редников распахнул дверь и вышел на террасу. Разгоревшийся солнечный день ослепил его, и он помедлил секунду на ступеньках. И тут же снова рядом оказалась Аля, исступленно простонала:

– Не уходи!

Дмитрию казалось, что еще секунда промедления, и он не устоит перед этой яростной мольбой. В голове вспыхнула вдруг сцена из детства — поваленная новогодняя елка, рыдающая мать, вцепившаяся в руку отца, хромовый сапог, легко отбросивший хрупкую женщину в угол комнаты. И что-то тяжело навалилось на грудь, отдаваясь ноющей болью под левой лопаткой. Стараясь глубже дышать, успокоить поминутно проваливающееся в воздушные ямы сердце, он быстро, не оглядываясь, пошел к воротам, за которыми стояло такси. Аля бежала рядом, не обращая внимания на острые камни, одной рукой зажимая у груди простыню, другой хватаясь за Митину руку.

Они поравнялись с воротами, Митя коротким резким движением оттолкнул ее и вышел. Аля, уцепившись за створку ворот, прохрипела:

– Так что, я тебе больше не нужна?

И Митя, справившись с подступившим удушьем, коротко бросил:

– Нет.

Он сел в машину и захлопнул дверь. Автомобиль двинулся прочь. Аля, уже не сдерживая отчаянных рыданий, сползла на землю, скорчилась на усыпанной гравием дорожке и, сжав руками голову, простонала:

– Я не могу жить без тебя! Не могу!..

…Она покинула дачу в Крыму в тот же день, словно спасаясь от страшной эпидемии. Побросала в сумку вещи, выскользнула из дома, не прощаясь с суровыми вышколенными горничными, долго брела по выжженному пыльному шоссе, затем забралась в попутный автобус. Надсадно болела голова, там же, где положено было находиться сердцу, свистела пустота, словно Митя выстрелил в нее, оставив в груди сквозное ранение.

Тем же вечером самолет доставил ее в Москву, и, только оказавшись в аэропорту, Аля поняла, что здесь ее больше никто не ждет. О том, чтобы поехать в квартиру на Котельнической или на дачу, и помыслить было нельзя. Аля разыскала в записной книжке телефон старой институтской подруги, позвонила из автомата, и та с радостью пригласила ее к себе.

Дни, остававшиеся до отъезда во Францию — к счастью, обратный билет, купленный еще тогда, до Крыма, у нее сохранился, — Аля провела словно в спячке, не выходя из дому, почти не разговаривая, стараясь не думать ни о чем. Казалось, даже собирается в дорогу она по инерции.