Что я и делал, одновременно следя за столиком с подносом, куда вываливали только что испеченные поповеры, чтобы вовремя подскочить и выбрать не правильной, а наоборот замысловатой, вычурной формы — как поц-модерн-эстет я предпочитал уродцев красавцам. Ну да, я вкус в них нахожу: эстетический. Поэтому я не сразу врубился, когда надо мной склонился старенький — впрочем, моих, наверное, лет — и весь такой, в отличие от меня, сгорбленный, согбенный, артритно скрюченный, как мои поповеры-уродцы, но с аристократическими манерами энтузиаст Ларри Стетнер, зачинатель этого поповерного дела и здешнего общепита для бедных и неимущих, местная знаменитость — особенно после того, как неделю назад «Портленд пресс геральд», центральная мейнская газета, тиснула о нем огромную, с фотками, статью, начиная с Front Page.

Это он пару дней назад говорил мне, что хотя желательный взнос за поповерный завтрак — $5, но он рад любому приношению, да хоть даром, если какой бомж пожалует — что с него взять? В этом вся фишка. Таких поповерных ресторанов еще только два — на лужайке перед Jordan Pond и в Asticou Hotel, но там полакомиться этой диковинной вкуснятиной — цены чересчурные, да еще очередь отстоять, а здесь, как в Метроплитен-музее — плати, сколько хошь: вопрос совести и совестливости. В прозрачной копилке — от квотеров до долларовых банкнот с разными президентами, вплоть до чеков от доноров: кто во что горазд. Ну, не халявный ли рай! Я уж не говорю, что фирменные поповеры у Ларри Стетнера — самые вкусные, сочные, сочащиеся — лучшие. Рай и есть.

Когда до меня дошло наконец, что от меня хочет Ларри, я обалдел. Вот уж, воистину, вертиго от успехов, хотя успех его благородного дела — заслуженный, кто спорит. Бывало, сам тому свидетель, у Ларри просили автограф. Ну тут было нечто противоположное, небывалое, беспрецедентное: селебрити Ларри Стетнер обходил столики и сам предлагал посетителям свои автографы. Наоборотное какое-то действо. Во-первых, автограф просят, а не предлагают, во-вторых, я сам обычно — на пальцах мозоли, как в детстве при мастурбации — обалдевал от этих инскриптов на моих собственных книгах, которые я не дарю, а продаю на авторских вечерах — автограф бесплатно, в-третьих, у меня даже мелькнул замысел «Романа с автографами» взамен или в продолжение моего «Романа с эпиграфами», который и так предприимчивый издатель переименовал в «Трех евреев», а изначальное название пустил в подзаголовок.

Я взял у Ларри автограф и опустил в копилку купюру с Александром Гамильтоном. Потому и расщедрился так, что растрогался на этого изумительного старичка с поехавшей крышей.

От ландшафтов, от бутиков, от лобстеров, от поповеров, от пресно-соленых заплывов голова идет кругом, испытываешь восторг, упоение, экстаз, гурманствуя и дегустируя впечатления глазом, ухом, носом, языком, телом и чем-то еще сверх означенных пяти чувств, чему названия нет: третий глаз? шестое чувство? Товарный знак этого края: ели на скалах и океанские волны. Да, все сопряжено с океаном, главной здешней достопримечательностью. Свез как-то на океан помянутого уже черноморца Фазиля Искандера, который с ходу стал патриотически отрицать это живое, огромное, прекрасное и монструозное существо, доказывая мне, что отличие океана от моря чисто количественное — больше воды. И чтобы убедить меня и убедиться самому, бросился в коварные волны — и чуть не самоубился, еле выплыл, признав на собственном опыте, что количество в данном случае переходит в совсем иное качество.

А мой вечный спутник Лена Клепикова, моя прекрасная спорщица с духом противоречия по любому поводу и без оного, пресытилась на этот раз, хнычет, что déjà vu, даже океан ей осточертел — один и тот же! Тогда как для меня всякий раз другой, ни одного повтора, прилив и отлив, буря и штиль, ясный солнечный день и стелющийся с утра туман, не видно ни зги. Клод Моне написал тридцать Руанских соборов — тридцать разных пейзажей, хотя формально натура — одна и та же, но разнота света в разное время дня и года, изменчивые атмосферные явления и проч. По Спинозе: natura naturans & natura naturata. По противоположности. Для наглядности два русских примера: Левитан и Шишкин. Понятно, я приверженец первого принципа, у меня не арийское объективистское, а иудейское субъективное восприятие натуры — не сотворенная, а творящая природа. В том числе через меня, с моей помощью в качестве реципиента.

Тем более — океан: заворожен, загипнотизирован его изменчивостью и несхожестью с самим собой. В моем восприятии субъективное преобладало над объективным — я предпочитал погоде непогоду. В противоположность Гончарову, которого капитан фрегата «Паллада» вытащил чуть ли не силком на палубу, чтобы писатель понаблюдал разъяренный океан в шторм, но автор «Обломова» с отвращением глянул на разгул стихии, сказал одно слово: «Непорядок!» — и тут же нырнул обратно к себе в каюту. А мою спутницу раздражает туман, а также отливы и много чего еще. Она, вообще, становится все более раздражительной и ругачей. Я — противоположно: все более восторженным. Ее что-то грызет, гнетет и угнетает, сожаления отравляют жизнь, а меня, мое сердце — веселит. Парочка еще та: Счастливцев и Несчастливцева.

— Не мешай мне быть счастливым!

— Не мешай мне быть несчастной!

Вот в чем моя вина — что отказываюсь быть соучастником ее горестей и печалей.

Конфликтная зона с центром повсюду и поверхностью нигде увеличивается до бесконечности. Мне грустно потому, что весело тебе, но в обратном порядке, путем инверсии. По мне — наоборот: как Электре к лицу траур, так океану идут дождь, туман, буря, а тем более отливы — хотя бы потому, что после них наступают приливы. Я могу часами сидеть на прибрежном камне и следить, слушать, вдыхать и нюхать, как отступает, а потом наступает живой, как человек, океан. А одетую в траур Электру помянул не по Юджину О’Нилу и не по Софоклу, а по недавно слушанной в Метрополитен опере Рихарда Штрауса, где главное даже не музыка, а либретто, предположительно, по слухам, гениального Гуго фон Гофмансталя по его же знаменитой трагедии «Электра», где он углуби́л и углу́бил древнего грека, отталкиваясь скорее от мифа, чем от его пьесы. Ради одного этого океана, который поднадоел Лене Клепиковой, как мне ее Сады Семирамиды (здешние — the Asticou Terraces & the Thuya Garden), езжу я в Акадию каждый год набираться впечатлений и вдохновенья, хотя сам живу на том же самом Атлантическом океане, но наш, лонг-айлендский, без отливов и приливов, без скал и бурь, без драмы, напряга и смертельной опасности — ни в какое сравнение: для бедных. Зато здесь:

Как раз то, что предстояло Анониму Пилигримову в этом путешествии, когда оно было прервано раньше времени форс-мажором. Но это — с перескоком через пару глав.

Никогда я не говорю столько по-английски, сколько в путешествиях. Это — не исключение. Даже на свадьбе побывал. Минут двадцать, наверное, сидел на хвосте черепашьей машины с роуд-айлендским номером, а на заднем стекле «Just married» в окружении амурчиков и пронзенных стрелами сердечек. Пока молодожены не съехали с дороги и знаками показали мне следовать за ними. Завтрак на траве, хотя время скорее ланча или бранча — накрыли поляну на поляне на скалистом берегу Сомса, единственного фьорда в Северной Америке, не надо ездить в Норвегию. Две бутылки на выбор — кьянти или кедем? Оказывается, он — еврей, она — итальянка, хотя по виду — наоборот: поди разберись в этих средиземноморцах. Меня здесь принимают за француза, даром что Квебек рядом, а за еврея или русского — никогда. Из двух зол я выбрал кьянти, хотя предпочел бы что-нибудь покрепче. У итальянки рука в гипсе — сломала, скача с камня на камень по береговой тропе. В ответ на мое сочувствие: