нахожусь внутри космического корабля, столько тут электроники. А какие поручни, просто блеск до чего шикарные, держаться за них одно удовольствие, но лучше, конечно, сесть. Я устраиваюсь поудобней на новеньком сиденье, вынимаю из рюкзака свой смартфон, пытаюсь подключиться к вай-фаю, но, увы, здесь его нет, хотя сидящие напротив тетки уткнулись в свои гаджеты. И дядечка рядом копается в своем смартфоне, откуда у них Интернет? Хорошо, что у меня есть книга. Достаю «Колымские рассказы» Шаламова и погружаюсь в кошмарный мир лагерей. До моей остановки ехать сорок минут, но я уже пригвожден кайлом доходяги к своему месту. Кажется, что мне самому впаяли срок и в мороз, когда плевок замерзает на лету, голодный, больной цингой, в рваной одежде, с обмороженными конечностями иду на работы. Над воротами лагеря, где я остервенело пытаюсь выжить, вывешен знаменитый сталинский лозунг – «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». «В лагере, для того чтобы здоровый молодой человек, начав свою карьеру в золотом забое на чистом зимнем воздухе, превратился в доходягу, нужен срок по меньшей мере от двадцати до тридцати дней при шестнадцатичасовом рабочем дне, без выходных, при систематическом голоде, рваной одежде и ночевке в шестидесятиградусный мороз в дырявой брезентовой палатке, побоях десятников, старост из блатарей, конвоя. Эти сроки многократно проверены». Но в лагере появляется майор Пугачев, он предлагает мне совершить побег вместе с его отрядом. Я с радостью принимаю предложение бывшего фронтовика, и как-то весной мы, перебив охрану, захватываем склад оружия и уходим в тайгу. План у Пугачева такой: добраться до ближайшего аэродрома, захватить его и улететь на самолете в Америку… Но тут объявляют мою остановку, я встаю, вставляю в рюкзак книгу, выхожу на перрон и набираю Саше.

– Алло, привет, как дела?

– А, это ты? Да все нормально.

– Как ты завтра, свободен?

– Ну да, приезжай к одиннадцати. А ты уже решил, что набивать?

– Да, я хочу статую Свободы на правом плече и надпись под ней: не верь, не бойся, не проси…

Охотник за головами

Между гор и долин

Едет рыцарь один,

Никого ему в мире не надо.

Он все едет вперед,

Он все песню поет,

Он замыслил найти Эльдорадо.

Эдгар Аллан По

Пора рассказать правду, будь что будет, может, он простит – столько лет прошло.

– …Худой Бакке, царствие ему небесное, работал тогда в магазине «Фарн», продавал стройматериалы. Но покупателей было меньше, чем желающих поиграть на деньги, «Фарн» был нашим казино: мы собирались в подсобке с дровяной печкой, которая никогда не топилась, даже зимой в морозы, и рубились в карты.

– Погоди, ты про какой «Фарн» говоришь? – спросил Беса, рыгнув пламенем. Он сожрал кучу острых крылышек и теперь тушил пожар в желудке колой со льдом.

Девушка, одетая в черное с розовым, с подносом в руках и пирсингом в носу и губах остановилась возле нас, оглядываясь в поисках свободного места, но в предновогодние дни в обжорках торгцентра была жуткая толчея. Мы с Бесой полчаса ждали, когда освободится столик.

– Про стеклянный магазин возле церкви, – я макал в сырный соус горячую хрустящую картошку и, обжигаясь, ел.

– А, помню, – Беса отодвинул от себя пустой картонный стакан и мял в пальцах соломинку. – До Худого Бакке в «Фарне» работал твой брат?

Я утвердительно кивнул:

– Точно.

– А Важа был директором?

– Да.

– Важа – мой двоюродный брат, – Беса многозначительно посмотрел на меня: если бы я сейчас заговорил о Бараке Обаме, он бы и его признал своим родственником, Беса – человек, которому все люди братья. – Он привозил Барсу кости, играл с ним. – Опять врет: Барс был огромной свирепой кавказской овчаркой и никого, кроме хозяина, не признавал, он Важу-душку сожрал бы вместе с косточками. – Так тоскую по Барсу… С тех пор как я сошелся с Юлей, пес приходит в мои сны: как будто мы вместе гуляем по большому парку и разговариваем. Я ему жалуюсь на Юлю, а он дает советы, как поставить ее на место…

Я едва не подавился картошкой, а Беса в благородном желании помочь принялся хлопать по моей больной спине жилистой разрисованной рукой и чуть не вышиб из меня дух. Отдышавшись, я вытер лицо салфеткой и сказал:

– Важа азартный, но добрый, столько раз выручал меня и брата. Как-то я выиграл у него десять штук и забрал деньги, хотя должен был ему пятнадцать тысяч…

– Ты аморальный тип, – Беса с серьгой в ухе и татуировкой на шее улыбнулся дьявольски красиво и, встретившись взглядом с телкой в черном с розовым, пригласил ее сесть за наш стол.

Подвалила уборщица в темно-красной униформе и стала убирать наш стол. Я прикрыл руками остатки картошки и вожделенный стакан колы водоизмещением в ноль пять литра, чтобы глупая не смахнула их в корзину для мусора. Девушка-эмо поставила свой поднос на наш опустевший, протертый грязной тряпкой столик. Беса вежливо подвинул стул, и та, поблагодарив, уселась. Я же, стараясь не смотреть на черно-розовую эмо, продолжил, но уже по-осетински, чтобы соседка не грела свои уши в тоннелях:

– Как-то в «Фарн» зашел бородатый чувак в кепке-бейсболке, с рюкзаком и в берцах. В тот день мне опять везло, и я решил соскочить, пока фортуна не повернулась спиной, но так просто, сам понимаешь, нельзя свалить. Важа, чтоб отыграться, бился бы со мной до утра, он и магазин поставил бы на кон вместе с Худым Бакке, который встал и подошел к бородатому клиенту. Тот спросил консервов и хлеба, но Бакке мог предложить ему только арматуру, а вот у меня имелись кой-какие припасы. Беса, клянусь, я этих моджахедов, или как они себя называют, уважал, считал их героями. И если они оказывались в нашем городе транзитом и плутали по улицам, не зная, в какую сторону идти, я вызывался помочь и провожал аж до самой границы Грузии. Они благодарили меня, даже пытались заплатить, но я отказывался от мзды и желал им удачи. Но после того, что они сделали в Беслане… Картошка кончилась, не успев остыть, я вытер чистой салфеткой руки, губы, всунул соломинку в бумажный стакан и наполнил рот прохладной сладкой колой.

– Ты решил стать охотником за головами террористов? – Беса понимающе кивнул.

– Можно и так сказать. Короче, бородатый чувак в кепке, поняв, что жратвы в «Фарне» не купить, вышел. Бакке вернулся возмущенный: «Если