— Пойдем покатаемся на лодке, — сказала графиня, когда мы несколько раз прошлись по ней взад и вперед. — Посмотрим, как сторож удит для нас рыбу.

Мы вышли в калитку, спустились к берегу, вскочили в лодку и медленно поплыли по Эндру против течения. Как трое детей, которых занимает всякий пустяк, мы разглядывали прибрежный камыш, зеленых и синих стрекоз; графиня удивлялась, что может наслаждаться этими тихими радостями, несмотря на свою глубокую скорбь; но разве спокойная природа, равнодушная к нашей борьбе, не утешает нас своей безмятежностью? Трепет любви, полной сдержанных желаний, гармонично сливается с трепетом волн, цветы, не смятые человеческой рукой, воплощают наши тайные мечты, сладострастное покачивание челна как бы вторит мыслям, плывущим в нашем сознании. И мы безвольно отдаемся нежному очарованию этой двойной поэзии. Наши слова, сочетаясь с голосом природы, наполнялись таинственным значением, а взгляды излучали яркое сияние, отражая свет, так щедро изливаемый солнцем на сверкающие луга. Река напоминала тропинку, по которой мы тихо скользили вперед. Теперь, когда нас не отвлекала ходьба, которая невольно задерживает внимание, мы бездумно отдались обаянию природы. Шумная радость беззаботной девочки, ее грациозные движения и задорная болтовня — не было ли это живым идеалом двух свободных душ, стремящихся воплотить свою любовь в прелестном творении — мечте Платона[52], известной всем, чья молодость была озарена счастливой любовью? Чтобы описать вам этот час не во всех непередаваемых подробностях, а в его гармоничном единстве, я скажу, что мы любили друг друга в каждом живом существе, в каждом из окружавших нас творений; мы находили вне нас самих то счастье, к которому оба стремились; оно так глубоко захватило нас, что графиня сняла перчатки и опустила в воду свои прекрасные руки, словно желая остудить их тайный жар. Глаза ее говорили без слов, но уста, приоткрытые, словно лепестки розы, замкнулись бы перед всяким чувственным желанием. Вы знаете, как гармонично сливаются низкие звуки баса с высокой мелодией — такова была в ту минуту и гармония наших душ, никогда уже не повторявшаяся с тех пор.

— Где вы удите рыбу? — спросил я. — Ведь вы можете ставить сети лишь у принадлежащих вам берегов?

— Возле Пон-де-Рюана, — ответила она. — Знаете, теперь река от Пон-де-Рюана до Клошгурда протекает по нашим владениям. Господин де Морсоф недавно купил сорок арпанов земли на сделанные им за два года сбережения и на уплаченную ему за прежнее время пенсию. Вас это удивляет?

— Ах, я хотел бы, чтобы вся долина принадлежала вам! — воскликнул я.

Она улыбнулась в ответ. Мы подплыли к берегу возле Пон-де-Рюана, к тому месту, где Эндр становится шире; там и удили рыбаки.

— Ну, как дела, Мартино? — спросила графиня.

— Ах, госпожа графиня, этакая неудача! Вот уж три часа, как мы на воде, поднялись сюда от самой мельницы, а не выловили ни рыбешки.

Мы вышли на берег, чтобы посмотреть, как будут вытаскивать последние сети, и стали втроем в тени высокого тополя с белой корой, какие встречаются на Дунае, на Луаре и, вероятно, на берегах других крупных рек; весной с этих деревьев разлетаются белые шелковистые хлопья, покрывающие их, как цветы. Графиня вновь обрела свое величавое спокойствие; она почти раскаивалась в том, что открыла мне свои страдания и жаловалась, как Иов, вместо того, чтобы плакать, как Магдалина, но Магдалина, не ведающая ни любви, ни празднеств, ни веселья, хотя и одаренная красотой и обаянием. Сеть, которую разложили у ног графини, была полна рыбы: лини, усачи, щуки, окуни и огромный карп прыгали по траве.

— Как будто нарочно для вас! — сказал сторож.

Рыбаки таращили глаза, восхищаясь женщиной, которая казалась им феей, коснувшейся их сетей волшебной палочкой. Вдруг вдали показался берейтор верхом на лошади; он скакал во весь опор, и графиня в ужасе задрожала. Жак не пошел с нами, а первое побуждение встревоженной матери, как поэтично выразился Виргилий, — прижать к сердцу своих детей.

— Жак! — закричала она. — Где Жак? Что случилось с моим сыном?

Нет, она не любит меня! Если б она меня любила, то и мои страдания встречала бы с этим выражением встревоженной львицы.

— Госпожа графиня, барину стало гораздо хуже!

Она облегченно вздохнула и побежала со мной к замку, а Мадлена последовала за нами.

— Идите медленно, — сказала она мне, — чтобы моя девочка не разгорячилась. Видите, бегая за нами по жаре, господин де Морсоф вспотел, и его отдых под ореховым деревом может стать причиной ужасного несчастья.

Эти слова, сказанные с глубоким волнением, доказывали чистоту ее души. Смерть графа — для нее несчастье! Она быстро достигла Клошгурда, вошла в парк через пролом в стене и пересекла виноградник. Я медленно вернулся в замок. Слова Анриетты мне все осветили, как молния, уничтожающая собранное в амбарах зерно. Во время нашей прогулки по реке я вообразил, что я ее избранник; теперь я с горечью почувствовал, как искренне ее беспокойство. Любовник, не ставший всем, остается ничем. Значит, не она, а только я люблю, испытывая все желания пылкой страсти, которая знает, чего она хочет, заранее упивается ласками, о которых мечтает, и наслаждается душевной близостью, ибо предвидит иную близость в будущем. Если Анриетта и любила, она ничего не знала ни о радостях любви, ни о ее бурях. Она жила чувством, как святая, возносящая молитвы к богу. Я был тем, к кому стремились ее мысли и неведомые ей желания, похожие на пчелиный рой, стремящийся к цветущей ветке; но наша дружба была лишь эпизодом, а не основой ее жизни, я не был всем в ее жизни. Как развенчанный король, я спрашивал себя, кто же вернет мне мое королевство? В приступе безумной ревности я упрекал себя, что слишком мало дерзал, что не связал ее более крепкими узами, чем наша любовь, которая казалась мне теперь скорее призрачной, чем реальной, что не сковал ее цепями того права, какое дает нам обладание.

Болезнь графа, быть может, вызванная тем, что он простудился под орешником, приняла за несколько часов серьезный оборот. Я отправился в Тур за известным врачом, г-ном Ориже, но мне удалось привезти его только вечером; он пробыл у нас всю ночь и весь день. Хотя доктор послал слугу графа за пиявками, он все же решил сделать немедля кровопускание, но при нем не было ланцета. Тогда, несмотря на убийственную погоду, я помчался в Азе, разбудил хирурга — г-на Деланда, уговорил его ехать со мной, и мы прискакали, с быстротой ветра, в Клошгурд. Появись мы на десять минут позже, граф бы погиб; кровопускание его спасло. Несмотря на эту первую удачу, доктор определил горячку в самой тяжелой форме, особенно опасную для человека, ничем не болевшего чуть ли не двадцать лет. Ошеломленная графиня считала себя виновницей этой роковой болезни. Не в силах благодарить меня за все мои хлопоты, она лишь изредка дарила мне слабую улыбку, выражавшую то же чувство, с каким она недавно поцеловала мою руку; мне хотелось прочесть на ее лице угрызения совести, вызванные запретной любовью, но я видел лишь горькое раскаяние, такое трогательное в этой чистой душе, а также восхищение тем, кого она считала безупречным, обвиняя себя одну в воображаемом преступлении. Воистину, она любила так, как Лаура любила Петрарку, а не как Франческа да Римини[53]любила Паоло: ужасное разочарование для того, кто мечтал слить воедино эти два вида любви! Графиня сидела, бессильно уронив руки, в комнате графа, похожей на кабанье логово. На другой вечер, перед уходом, доктор сказал графине, которая провела ночь в засаленном кресле у постели больного, что ей следует взять сиделку. Болезнь продлится долго.