– Выспалась? – спросил я жену, которая зашевелилась на диване. Я спал на кровати, на разнотравье, на эко-матрасе. Это была фишка финского кемпинга. Шила продержалась до трёх ночи, потом ушла на диван.

– Не могу пока понять.

– Помнишь песню Винни-Пуха: «кто варит кофе по утрам, тот поступает мудро».

– Не, не так: мудро поступает тот, кто ходит в гости по утрам к тем, кто варит кофе.

– К кому сегодня пойдём?

– Ты ещё не понял? Я собиралась к тебе.

– Ну, иди. У меня сеновал.

– Нет, только не это. Лучше ты ко мне.

Я сполз с кровати и прошёл на четвереньках до дивана, взобрался на него, залез под покрывало к жене.

– О чём думаешь?

– О том, какой же ты балбес. Хорошо, что девушку ещё нашли, а то ночевали бы в машине, рядом с закрытым тобою домом.

– Ты про вчера? – прижался я к груди жены ещё сильнее.

– Как ты мог забыть ключ внутри коттеджа, а что будет с нашим ребёнком, вдруг ты и его забудешь где-нибудь в машине.

– Да, при чём здесь ребёнок, это же произошло механически, у меня нет навыков, привычки к захлопывающимся замкам. Кто их только придумал? Это же неудобно.

– Это тебе неудобно, а людям с головой очень даже удобно.

– С головой, конечно, удобнее. Элементарная рассеянность.

– Я бы сказала – тотальная. Ты же во всём такой. Как тебе раньше доверяли самолёты? – засмеялась Шила.

– Только такие и летают. Остальные земные, – защищался, как мог, Артур, ему не хотелось идти обратно на колючий матрас.

– Я, значит, земная, а ты весь такой небесный? – начала заводиться Шила.

– Ты, нет, ты космическая, – заглушил её мотор Артур. Ему не хотелось её тревожить, а то чего доброго начнёт ещё выталкивать и повернётся на другой бок.

– Ага, всё никак не могу стартануть. Балласт мешает, – обняла она меня и закрыла глаза. – Давай, поспим ещё чуток.

* * *

– Прекрасная купальщица, – не мог Артур налюбоваться на статуэтку большой финской женщины, обтянутую купальником, закрытым, синим, неинтересным. «Как можно было такую скучную тряпку натянуть на такую красоту». Она стояла на шкафу и собиралась нырнуть не то в лагуну, полную глубины, не то в бассейн, полный любви. – Я бы такую взял с собой. Может, украсть?

– С одной сначала разберись.

– Прямо сейчас?

– Нет, сначала подай мне расчёску. Она на столе.

Артур подошёл и дал мне гребень. «Как благородно», – воткнула я его в волосы и повела вниз. По голове побежали приятные импульсы, будто голова неожиданно вспомнила о том, что она выросла не только с удовольствием думать, но ещё и чесаться. Она любила, когда её чешут. Луковицы проснулись и разбудили дремавшие нейроны: «А Марс бы кинул», – собрала с гребня пару длинных волос Шила и свернула в комочек. «Он не даёт расслабляться моему телу. Он держит его в тонусе всё время. А вот душе, наоборот, с ним спокойнее. Жизнь разделила нас разметкой, на богатых и бедных, воображением и деньгами. То двойная сплошная, когда нельзя было прикасаться, чтобы не столкнуть интересы. Физика. Один из главных её законов: как бы оба ни были противоречивы, кто-то в любом случае идёт по течению. Надо было следить за знаками, которые тебе подаёт твой спутник. Знаки остановки, или стоянки, того, что она запрещена, а может быть, я и сама не хотела на этом останавливаться».

* * *

Она стояла на кафедре, как студент, не подготовивший урока. Окно смотрело на меня безразлично, внутри него солнечно бурлила весна. За окном дерево набухло почками, его распирало листьями. Хотелось стать деревом, лишь бы туда, на волю. Первый этаж, но выйти в него не было никакой возможности, шёл конкурс на пять лет. Именно на этот срок университет должен был продлить свой контракт со мной. Мне дали ещё пять лет в этой камере знаний, нерестилище филологии. Готова ли я ещё пять лет отрезать от пирога своей жизни и положить в рот просвещению? Когда-то, стоя на этом самом месте, она в третий раз сдавала языкознание. Принимал мужчина, он не очень был ко мне расположен. С третьей попытки я прошла на второй курс.

«Джульетте въехали в заднюю дверь, день раздачи долгов, ещё наша секретарша кафедры попросила денег на две минуты раньше Джульетты», – я думала об этом, глядя на дверь, в которую она, секретарша, только что въехала, словно микроавтобус, своим большим добрым телом, выкурив на улице сигаретку. Когда, наконец, заведующая кафедрой, её моторчик, её навигатор, представила меня, я начала говорить о себе, на трезвую голову это было довольно трудно, о себе всегда было трудно. Хвалиться нечем, критики хватало и без того. Взгляд мой, побродив по потолку, спустился вниз и сел за пианино. «Что сыграть?» – «Весенний вальс, пожалуй». Мои глаза снова наткнулись на секретаршу. Елена была лесбиянкой, точнее сказать, сориентировалась в течение жизни, она в очередной раз перед самой кафедрой жаловалась мне на свою любимую пассию. Что та стала скучна, ленива, сонна. При всём при этом у Елены был муж. Она говорила низким прокуренным голосом:

– Встретились вчера, выпили по 100 коньяку и занялись любовью. Грустный был секс, в качестве презерватива – рутина, как в настоящей крепкой семье.

– Как ты всё успеваешь. Две роли.

– Если бы только две.

– А в семье какая?

– Главная.

– То есть?

– Жены, любовницы, а иногда даже мужа.

– Как муж? – вырвалось из меня кстати. «Кстати, как багаж сопутствующих вещей, как рыбы прилипалы, которые следуют за главными членами предложения».

– Достал он меня уже.

– Отойди дальше.

– Чувствую, как-то придётся расставаться со всем этим мужским хозяйством.

– А зачем замуж выходила?

– Хочешь, чтобы жизнь была прекрасная? Женись на Елене. Его инициатива, моё попустительство.

– Надо было рожать в своё время.

– Чтобы отдать его ребёнку? – улыбнулась Лена. – Когда-то я действительно хотела ребёнка завести. Кстати, Света недавно родила. Ты уже видела малышку? – далёкая от такого счастья, спросила Елена.

– Ага. Она мне присылала фото из роддома.

– На кого похожа?

– На тебя. Будто она с тобой бухала эти три дня.

– Умеешь ты настроение поднять, – залилась беззвучным смехом Елена. Она научилась так смеяться, чтобы никто не слышал. Однако все оглянулись, выразив недовольство по большей части из-за того, что пропустили шутку.

– А чего сейчас не родишь?

– Мне уже поздно. Да, и не люблю я настолько мужиков, чтобы от них рожать.

– Ты же для себя.

– Не, роды, это не для меня. Я это поняла после двух выкидышей. Даже не уговаривай. Рождение человека – это кровавая революция. Эмиграция души в тело. Жизнь, по сути, смена одного теложительства на другое, – начала умничать Елена.