– Много дурацких вопросов, – говорю я.

– Не надо так волноваться, миссис Стенли, – отвечает доктор, поправляя на шее какую-то штуку из ткани, не платок и не галстук. – Как вы знаете, мне нужно оценить ваше состояние.

– Нет, я не знала.

– Да, как я вам уже объяснял, именно этим я сейчас и занимаюсь. Итак, что это за здание?

Я огляделась и обвела взглядом стены. На них много надписей, призывающих мыть руки и стерилизовать разные предметы. «Мытье рук позволит избежать: поноса, стафилококка и Норо-вируса», – читаю я. Доктор оборачивается и смотрит на плакат, потом на Хелен и, не разжимая губ, улыбается ей.

– Вы знаете, на каком этаже мы находимся?

Я думаю какое-то время. Поднимались мы по лестнице? Или на лифте? Я бросаю взгляд на окно, но оно занавешено. Наверное, это римские шторы, чтобы никто не подглядывал.

– Ткни ему в глаза! – произношу я.

Никто не смеется. Мне тоже эта шутка никогда не нравилась. Доктор и Хелен начинают тихонько покашливать. Дочь гладит меня по ноге, а доктор проводит рукой по столу так, будто тоже гладит мою ногу.

– Сейчас я назову три предмета, – произносит он. – Я хочу, чтобы вы назвали их в обратном порядке. Поезд, ананас, молоток.

– Молоток, – повторяю я. – Молоток.

Какие там еще были слова?

– Молоток…

Мои записи лежат в сумочке. Она лежит под стулом, и я тянусь за ней. Начинаю перебирать записи, но не могу найти нужный ответ. Вместо этого я нахожу пластмассовую лягушку.

– Будет лучше, если вы не станете пользоваться записями, – говорит доктор.

Все правильно, в любом случае толку не будет, но я все равно не могу найти ничего нужного. Хотя мне попадает в руки записка про Элизабет. В ней написано, что она исчезла. Написано «где она?». Вот это настоящий вопрос. Почему доктор не задаст его?

– А теперь я хочу, чтобы вы посчитали от ста и обратно, каждый раз вычитая число «семь».

Я удивленно смотрю на него.

– Миссис Стенли, значит, так, начнем. Сто, девяносто три, восемьдесят шесть и так далее. Понимаете меня?

– Я понимаю, доктор, но я вряд ли смогла бы это сделать, будь я даже в вашем возрасте.

– Прошу вас, попытайтесь.

Он уже смотрит в свои бумаги и делает какие-то записи. Я должна вспомнить что-то еще, а эта чушь мне мешает.

– Сто, – начинаю я, – девяносто три… девяносто два… девяносто один?

Я знаю, что ошиблась, но не могу понять, в чем именно.

– Вы можете назвать в обратном порядке три предмета, которые я назвал только что?

– Три предмета, – повторяю я, не вполне уверенная в том, что означают эти слова, потому что мне приходится ломать голову над другой, очень важной вещью.

– Это не важно. Как мы называем это? – спрашивает он и указывает на телефон.

– Телефон, – отвечаю я. – Вот в чем дело. Элизабет не позвонила мне по телефону. Давно не звонила. Я даже не знаю, как долго.

– Мне очень жаль, – говорит доктор. – А вот это? – Он берет в руки что-то, но не называет имени Элизабет.

Эта вещь маленькая, она сделана из дерева. Он крутит ее в руке, так, как мы когда-то делали в школе; это такой фокус, как будто эта вещица мягкая и гибкая. Но я не помню, как она называется. Не ручка.

– Поднос, – говорю я и чувствую, что ошиблась, но назвать правильное слово все равно не могу. – Поднос. Поднос.

– Ну, хорошо, не беспокойтесь. – Врач кладет эту вещь на стол и берет лист бумаги. – Возьмите это в правую руку, – предлагает он мне.

Я тянусь за листом. Смотрю на него, затем на доктора. Проверяю обе стороны листа. На них ничего не написано. Опускаю бумагу себе на колени. Доктор перегибается через стол и берет ее, после чего возвращает его в стопку на столе. Затем поднимает карточку, на которой написано: ЗАКРОЙТЕ ГЛАЗА. Начинаю думать, что доктор тронулся умом. Я рада, что здесь не одна, что со мной Хелен. Он кладет карточку на стол и протягивает мне новый лист бумаги и ту самую вещицу. Тонкую вещицу, сделанную из дерева.

– Мне хотелось бы, чтобы вы написали для меня какое-нибудь предложение. На любую тему. Оно может быть ни о чем, но должно быть законченным.

Моя подруга Элизабет исчезла, пишу я. Сидящая рядом со мной Хелен вздыхает.

– Карандаш, – говорю я, отдавая его доктору.

– Да, верно. Прекрасно. Оставьте его пока себе. Я хочу, чтобы вы мне что-нибудь нарисовали. Нарисуйте мне циферблат часов. Сможете?

Он протягивает мне дощечку и предлагает положить на нее лист, чтобы мне было удобнее. Начинаю водить грифелем по бумаге, но моя рука слегка дрожит, и у меня выходит не очень красиво. Линии получаются не такие ровные, как мне хотелось бы. Так бывает, когда рисуешь, глядя в зеркало. Я уже забыла, каким должен быть рисунок, однако неровные круги напоминают мне лягушку, и поэтому я придаю рисунку ее очертания. Добавляю ей большие круглые глаза и самодовольную улыбку, а потом, когда карандаш соскальзывает, – волосы и бороду. Кладу рисунок на стол. Доктор может сделать с ним все, что хочет.

Он что-то пишет в своем блокноте. И это продолжается бесконечно. Даже не поднимает голову и ничего не говорит. Наверное, он тоже старается записать что-то важное, чтобы не забыть. На его столе лежат какие-то предметы, круглые и мягкие, их тонкие стебельки торчат из-под коробки с бумажными носовыми платками. Не могу вспомнить, как это называется, но знаю, для чего они нужны. Я беру одну из этих штуковин и подношу к уху, но ничего не слышу.

– Не такая хорошая, как раковина, – замечаю я.

– У меня сейчас нет плеера, – отвечает доктор, продолжая писать в блокнот. – Любите слушать музыку? Как вы думаете, это вам поможет?

– Я не знаю.

– Может быть, ваша дочь найдет что-то такое, что вам понравится. Что вы любили слушать в детстве?

– Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха, – отвечаю я.

Доктор поднимает голову. Хелен замирает.

– Ха-ха-ха-ха-ха.

– Мам, что случилось? – Хелен хватает меня за руку, ее лицо становится белым.

Я начинаю смеяться, но в этот раз уже по-настоящему.

– «Ария с шампанским», – поясняю я. – Ха-ха-ха-ха-ха.

Это была пластинка Дугласа. «Ария с шампанским» в исполнении Эцио Пинцы[4], точнее, ария Дон Жуана из моцартовской оперы. Мне нравилось название и нравилась сама ария, но больше всего нравился смех в ее конце. Это была одна из первых пластинок, которые ставил нам Дуглас, еще до того, как Сьюки вышла замуж. Самой первой была запись Джона Маккормака[5]«Приди в сад, Мод», и она удивила меня, потому что в ней звучало мое имя. Меня уже раньше – в школе – заставляли учить наизусть строчки этой поэмы, так что мне было куда интереснее открыть для себя что-то новое.